прямолинейна и бесхитростна эта роль, Раневская нашла возможным очеловечить этот образ, придать ему женственность, некое внутреннее напряжение.
Так вот, приближался очередной съезд партии. Театр ждал во всеоружии, когда к ним пожалуют самые достопочтимые гости — делегаты съезда. Как вдруг приходит оглушительная новость: театру немедленно собираться и ехать в Кремль. Спектакль должен будет идти там!
Вообразить волнение и суматоху сегодня уже не представится возможным, потому что нам не оставили хотя бы в лабораторной пробирке духа той эпохи. Срочно закупались новые костюмы — ведь Кремль!
И это значило, что на спектакле будет Сам — будет Сталин.
Но с другой стороны, такое приглашение труппы означало еще и россыпь наград после спектакля — просто так в Кремль не зовут. И, как утверждают многие исторические свидетельства, масса актеров и работников театра готовили дырочки под ордена на своих костюмах…
Было решено, что в Кремле театр будет ставить с успехом прошедшую несколько проверок зрителем «Гибель эскадры». Сами понимаете, поскольку спектакль назывался «Гибель эскадры», в нем должна быть эскадра, а где эскадра — там пушки, где пушки — там выстрелы. По замыслу режиссера, звуки выстрелов имитировали ударные музыкальные инструменты. И вот тут ему, Юрию Завадскому, показалось, что этих инструментов-то и не хватит на кремлевской сцене! Зал там большой, что там получится за залп эскадры с имеющимися инструментами? Хлопок! Вдруг товарищ Сталин не одобрит, спросит: «Разве же так эскадра палит»?
И в срочном порядке были закуплены литавры и барабаны, найдены работники и обучены для получения нужного эффекта от «выстрела».
Наконец театр прибыл в Кремль. Здесь всех ждала унизительная проверка: всего и всех. Каждого обыскивали с неистовым рвением. Актеры не смотрели в глаза друг другу — настолько все происходящее было унизительным для них. Расположились, приготовились, ждали. И тут обнаружили, что за кулисами во всех углах замерли неподвижно и молчаливо серые личности с каменными лицами. Только глаза их все бегали, ощупывали, следили. Было зябко всем, хотя в здании было натоплено.
Что еще поразило актеров — тишина в огромном зале. До начала спектакля остаются минуты — а в зале, кажется, ни души!
Через дырочки в занавесях осматривают зал и видят — он полон. Мало того: вот в ложах и на первых местах все они — самые известные люди страны: члены правительства и партии… Это не то что удивило — это сразило актеров. Да, они знали, что так бывает — относительная тишина в зале, когда ждут самого почетного гостя. Но чтоб уж так тихо сидели!
И тут актеры испуганно пятятся от занавеса — в зале раздается грохот, как будто там что-то реально взорвалось. Почти выстрел эскадры… Шквал аплодисментов. Настоящая буря, которая неистовствует, не снижает ни на децибел своего шума тысяч рукоплесканий. Идут минуты… Сколько их прошло? Пять? Десять? Это, казалось, продолжалось почти полчаса — и вдруг все так же неожиданно, как по мановению волшебной палочки, смолкло. Да, мановение было — чуть-чуть приподнятая рука, остановившая эту бурю…
Начался спектакль. Вот и первый выход Раневской. Она уверенно выходит, она смотрит в зал, смотрит уже чисто профессионально, по сценарию, приложив руку козырьком ко лбу — и вдруг встречается взглядом со Сталиным. Еще успевает перевести взгляд на его соседку. Она видит небольшую девочку, немного испуганную, рыженькую, с большими живыми глазами. Светлана, дочь Сталина…
А потом ее взгляд невидимым магнитом приковывается к лицу Сталина. Вот он, вождь…
Раневская должна уже начать… Ее нельзя, как это бывало в иных сценах, подстегнуть, поторопить репликой другого героя, как правило, импровизированной. И уже просто приблизившись к ней, ее партнер отчаянно шепчет: очнись! Что с тобой?! Спектакль!
Раневская очнулась. И она играла. Хотя как она играла, она не вспомнила потом и сама. Но говорили, что все прошло великолепно.
А закупленные литавры и барабаны шарахали так, что зрители вздрагивали в зале от этих «залпов погибающей эскадры». И особенно вздрагивала, вжималась в кресло маленькая рыжеволосая девочка Светлана.
Спектакль шел своим чередом, актеры играли на каком-то нервном пределе своих сил. Все видели: спектакль получается, идет ровно и так, как нужно — с патетикой, революционным духом.
Но после последней фразы актера и последней музыкальной ноты в зале вдруг наступила гнетущая тишина. Я не могу сказать, с чем можно сравнить подобное состояние зала для актера. Наверное, то же чувствует человек перед вынесением приговора: расстрел или оправдание. И от этого томительная пауза кажется бесконечно долгой.
В полной, почти звенящей тишине огромного кремлевского зала раздались негромкие, но уверенные хлопки — это лениво хлопал в свои иссохшие ладоши сам Сталин.
И вот тогда взметнулась буря рукоплесканий. Она неистовствовала, казалось, сейчас раздадутся такие желанные крики «Браво!», но Сталин поднялся со своего кресла и повернулся спиной к сцене.
И мгновенно наступила тишина, будто все сразу и везде выключили. Только хлопанье спинок кресел, шуршание одежды и топот ног.
Все — от режиссера до работников сцены поняли, что Сталин остался недоволен. Но чем??? Через самое короткое время за кулисы передадут брошенную Сталиным реплику: «Слишком громко».
Дополнительно закупленные литавры загубили мечты об орденах. Ни о каком награждении не могло быть и речи — Сам остался недоволен. Уже не наград ждали — наказаний.
Но чудом обошлось: никто, в том числе и режиссер Завадский, не пострадал, никому не было приписано враждебной деятельности, целью которой было бы оглушить партийное руководство и делегатов съезда.
Почему же застыла в начале спектакля Фаина Раневская? Что случилось с этой актрисой, которая во главу угла всегда ставила именно сцену, а не зал? Как так получилось, что возникший перед ней образ вождя большевиков практически лишил ее самообладания?
Все, знавшие об этом эпизоде жизни Фаины Раневской, или обходили его вскользь, или говорили о том, что та атмосфера, которую создало большевистское правительство, была поистине заразной. Образ Сталина, как полубога, был вырисован и слеплен сотнями кинолент, тысячами публикаций, несмолкающими речами. Всеобщее ликование при его виде наполовину, а то и на две трети было настоящим: увидеть живого Сталина — это как увидеть настоящее чудо. (Здесь бы нужно сказать чуть иначе: увидеть и не умереть.) Люди видели перед собой воистину самого могущественного человека, который одним движением своей брови решал судьбы людей и стран.
Раневская, безусловно, понимала это. И ей, женщине, так остро чувствующей настроение людей, улавливающей все нюансы оттенков человеческого поведения, увидеть Сталина вот в такой обстановке всеобщего поклонения было чем-то особенным, необыкновенным. Могла она растеряться в этом случае? Могла.
Но, уверен, не это было главным.
Раневская в те годы прекрасно видела и понимала уже, что на самом деле происходит в некогда великой России. Она понимала, что вся страна стала одним огромным театром. И его главным режиссером был он — Сталин.
Раневская видела перед собой гениальнейшего, величайшего на то время режиссера, заставившего играть в непостижимым для разума простого человека спектакле всю страну. Режиссера, искусно распределявшего роли, умевшего держать тысячи и миллионы комбинаций в своей голове, вовремя убирать одних и вводить новых героев, мгновенно менять декорации, рассчитывающего новые ходы с непостижимой логикой.
Вот кого еще увидела Фаина Раневская в Сталине. В то время и после него она была очень далека от политики, но сама жизнь в Стране Советов была ей близка и понятна как актрисе — это был вечный спектакль, в котором каждый играл свою роль.
Поэтому-то и случилось то, что случилось на том самом спектакле. Раневская не могла не задержать взгляда на лице Сталина, не могла не взглянуть в его глаза, не могла не растеряться.
При всем при этом подчеркнем еще раз, что свою роль Раневская отыграла так же прекрасно, как
