И поняла, что ест обыкновенную сырую картофелину.
Удивляться было нечему: на рынках обманывали на каждом шагу, обманывала прислуга хозяев. Хозяйка дома с восхищением смотрела на Раневскую, потом предложила свои плоды другим гостям. Раневская не знала, кому еще попалась вместо персика розовая картофелина и как он поступил.
Но свой «персик» Раневская доела до конца. Все так же мило и благодарственно улыбаясь хозяйке.
Пазл 29. Если людям не интересно
Пьеса «Тишина» в самом начале не была принята зрителем как что-то выдающееся и вообще — заслуживающее большого внимания. Дескать, тема старости слишком банальна. Подумаешь, пара стариков вынуждена расстаться, потому что их не хотят к себе брать дети, а выжить им можно только порознь.
Раневская, которая играла в этом спектакле старуху Люси, остро переживала подобные высказывания от людей, кому верила, чьи вкусы знала и им доверяла. Однажды, после многих критических копий в адрес самой пьесы (но не игры актеров), она вообще отказалась дальше играть эту роль. Но спустя немного времени возвращалась с одной мыслью: как же так получилось, что людей не трогает тема одиночества, да еще одиночества в старости? Что не так? А если изменить сцену? Если сыграть по- другому?
Раневская понимала одну значимую особенность человеческой натуры: человек всегда противится пускать в свою душу чужое горе. Ему не нужна беда на сцене! Он сможет сопереживать только тогда, когда он видит выход. И это значит, в спектакле необходимо показать этот свет. Пусть не тот, который впереди, пусть сегодняшний день освещен светом ушедших дней. И вот Раневская играет одну только сцену — встречу в ресторане с мужем, последнюю встречу, совершенно по-иному. Вдруг исчезает неотвратимость расставания, вернее, она есть, но она уже не доминирует здесь, здесь на первом плане другое: та радость, которая лучится из героев на сцене. Слово «последняя» уходит на другой план, на первом плане слово «встреча». Ну и пусть завтра у нас нечто страшное и неизвестное — но сегодня-то мы здесь, мы вместе, мы можем сидеть долго-долго, пить коктейли, говорить и вспоминать…
И зритель принял эту сцену. В зал дохнуло истинным чувством верности и нежности.
Дальше Раневская углубляла этот момент, доводила эту сцену до совершенства.
Но тут кто-то из уважаемых ею зрителей, коллег из другого театра говорил: «Концовка… никакая. Скучная. На фоне всего спектакля она кажется смятой подушкой на застланной бархатом кровати».
И Раневская тут же задумалась о финальной сцене, наутро она уже бежала к Плятту (они играли в паре) со своими новыми идеями.
Эта страсть, почти одержимость Раневской заставить своего героя быть понятным зрителю так, как понимала образ она сама, проявлялась в каждой ее роли. И именно поэтому самые небольшие роли в самых разных, даже провальных фильмах выглядят буквально крупинками золота среди песка. Некоторые фильмы забыты зрителем настолько, что он не помнит ни названия, ни сюжета, но роль Раневской, ее реплики в фильме запоминаются навсегда.
…В 1971 году перед Новым годом на телевидении вышла программа «Предновогодние воспоминания». В ней были собраны фрагменты из фильмов с участием лучших артистов СССР. Было и два фрагмента с Фаиной Раневской. Это были не лучшие ее фрагменты, скажем прямо. Но, по отзывам многих и многих, эти два фрагмента были лучшими во всем этом фильме.
Пазл 30. Хорошо, что Раневская…
Нужно ли писать об этом? Нужно, по-моему. Потому что это тоже часть жизни Фаины Раневской.
Она взяла себе псевдоним «Раневская» не только потому, что ей подсказали. У нее, она считала, в самом деле было много общего с героиней «Вишневого сада». И сама Фаина Георгиевна воспринимала придуманную Чеховым фамилию как значимую. В этом слове кроется некая несвоевременность человека, родившегося слишком рано для своего времени.
Фельдман стала Раневской в то время, когда с фамилией Фельдман не очень охотно принимали на работу в театр.
Евреи Советского Союза переживут немало таких событий, когда лучше бы было иметь какую-нибудь простую славянскую фамилию. Особенно страшным станет «дело врачей» в начале пятидесятых годов, когда именно евреи-врачи попадут под прицел сталинской репрессивной машины. Кстати сказать, один из врачей будет иметь фамилию Фельдман.
Это было поистине страшным временем для всех евреев, особенно занятых на государственной службе, имеющих определенную известность. Совсем недавно закончился процесс над так называемым Еврейским антифашистским комитетом. В стране началась оголтелая кампания против придуманных космополитов, слова «безродный космополитизм» сочетались прежде всего с евреями — это их обвиняли в том, что они, дескать, не имеют своей родины, не любят и не чтят то место, в котором живут.
Билетерша в театре услышала в свой адрес брошенные кем-то из посетителей слова «еврейская морда» — и она уже назавтра непонятно куда исчезла. Она пряталась, в страхе за свою жизнь.
Люди настороженно вслушивались в новости, звучащие по радио. Но слушались не только новости… Вдруг стало очень заметно, что из радиопередач исчезли еврейские фамилии. Многие и многие евреи стали менять свои фамилии — не потому, что боялись попасть под машину репрессий, а потому, что их фамилия вызывала уже ненависть у некоторой части советских людей, имеющих вместо мозга некое вместилище для партийных директив, лозунгов и распоряжений.
Здравомыслящие люди всех национальностей в СССР, в том числе и русские, понимали, что если репрессивная машина раскрутится, под ее дробящими все колесами будут гибнуть не только евреи. Евреи- врачи — это только зацепка, только повод для новой страшной чистки. Одна такая чистка была пережита в тридцатых годах, сейчас Сталин намечал вторую. И это было неспроста. Тысячи солдат и офицеров, воевавших в Европе, видели другую жизнь. Они видели не забитые села, а прекрасные деревни с ухоженными домами, они видели прекрасные города, где в магазинах продавались для всех чудные вещи: швейные машинки, патефоны, велосипеды… И пусть масса этих солдат потом была брошена на войну с Японией, пусть масса погибла, но остались многие тысячи, кто видел ее — совсем другую, сытую и спокойную жизнь без коммунистической партии.
Сталин задумал чистку. Это виделось всеми, кто хотел видеть и понимать. Вот уже с врачами- евреями арестован писатель Лев Шейнин. Вот уже по делу «убийц в белых халатах» арестованы русские врачи, профессора, выдающиеся в своей области.
Но Сталин не успел.
Фаина Раневская вспоминала, как ей позвонил ее друг и сказал в трубку только одно слово: «Подох». Она мгновенно поняла, о чем и о ком говорит собеседник, но все равно испугалась страшно — она ясно представляла себе, что даже со смертью «отца всех народов» порядок в этой стране не изменится кардинально.
Так и случилось, хотя и была хрущевская оттепель, но потом пришли танки и трактора, растоптавшие гусеницами выставку художников. И оттепель закончилась.
И все же главное со смертью Сталина было то, что «дело врачей-убийц» было закрыто, арестованные по нему ранее были реабилитированы и выпущены из застенков МГБ. Восстановлены на работе.
Фаина Раневская, как бы она ни любила Россию, была твердо уверена в том, что во время ее жизни антисемитизм в этой стране будет жить. Будет жить в насмешливых взглядах и откровенной ненависти узколобых дебилов, будет жить в анекдотах про евреев, будет жить в постоянном оглядывании самого талантливого еврея — не пришли ли за мной? То нагнетание массового психоза, которое имело место во время «дела врачей», дало долго живущие плоды.
И ведь дело не только в евреях, они всего лишь самая видимая часть того айсберга, который в 1991
