лежала без сознания в ванне, полной крови. Кровь была всюду — на стенах, .на полу и даже на потолке.
Мама моя оказалась на высоте — выбегая из дому, она не забыла захватить свой профессиональный чемоданчик, который всегда содержала в полной боевой готовности с тех пор, как вышла на пенсию.
Она быстро сориентировалась, сделала все нужные уколы, перевязала Дине кисти рук и вернула ее к жизни, прописав ей три дня полного покоя.
Надо признать, Женька заплатил маме щедро. Впрочем, щедрости его хватило ненадолго: назавтра Зойка донесла мне, что он пригрозил вычесть эти деньги из Дининых заработков. Но Дине это было все равно — на отдачу долга Феликса она уже заработала, а остальное ей было без разницы. У нее была теперь только одна цель — добраться до Феликса с деньгами, пока его не прикончили.
Все эти три дня, что Дина безмолвно пролежала в постели, Женька с Тамазом по очереди дежурили в спальном помещении, пока я там убиралась. Зойка перехватила меня как-то на кухне и шепнула, что теперь они сторожат Дину день и ночь. Неясно, чего боятся, — то ли что она опять чего- нибудь с собой сотворит, то ли что попытается через меня передать записку на волю.
Но однако они недосмотрели — она умудрилась сунуть записку в руку маме, которую на второй день я снова привезла по требованию Женьки, так как Дина грохнулась в обморок по дороге в туалет. Я так и не знаю, она притворилась или и вправду потеряла сознание, потому что записка у нее была заготовлена заранее — то ли в расчете на приезд мамы, то ли просто так, на всякий случай. Записка была лаконичная и четкая: «Тетя Нонна, пожалуйста, суньте мне под подушку записку с адресом нашего заведения и с телефоном пожарной команды и скорой помощи. Если останусь жива, век буду за вас бога молить».
После прочтения этой записки все романтические струны в душе моей мамы зазвенели так пронзительно, что мне потребовалось немало изворотливости, чтобы ее обезвредить. Пришлось рассказать ей про долг Феликса и про диссертацию Дины и взять с нее обет молчания, потому что мама никогда не умела хранить тайны, хоть свои, хоть чужие.
Выслушав меня, мама пообещала в течение недели не предпринимать никаких шагов к спасению Дины при условии, что я временно возьму эту задачу на себя. Я готова была взять на себя, что угодно, только бы она не лезла в это дело. Во всяком случае записку с адресом нашего заведения и с телефоном пожарной команды я умудрилась ловко сунуть Дине под подушку, пока меняла ей постель.
Все эти дни Дина безучастно лежала в постели, тихая, голубовато-белая, словно неживая. Только на третий день, когда Тамаз задремал, сидя на пороге Дининой комнаты, она вопросительно подняла на меня глаза — в них сверкал такой мрачно-золотой огонь, что мне стало не по себе. Я утвердительно кивнула ей в ответ, показав взглядом на подушку, и быстро вышла: мне казалось, что смятение слишком явно отразилось на моем лице, и стоит Тамазу открыть глаза, как он тут же все поймет.
Весь вечер мама донимала меня допросом с пристрастием — воображение у нее разыгралось, она пыталась представить себя то на месте Дины, то на месте Зойки, а пару раз даже на месте Женьки и Тамаза. Особенно волновал ее вопрос, зачем Дине понадобился номер телефона пожарной команды, если у нее нет доступа к телефону.
Она без конца хотела обсуждать эту тему и обвиняла меня, что я от нее что-то скрываю.
Но я ничего от нее не скрывала, потому что ничего не происходило. На четвертый день Дина поднялась и вышла в салон, — бледная, но одетая и подкрашенная для работы. Она молча села в кресло в углу, взяла сигарету из пачки и как ни в чем не бывало попросила у Женьки зажигалку.
— Ты что, начала курить? — удивился Женька. Он был так растроган ее дружеским тоном, что, поднося к ее сигарете огонь, спросил: — Трубка мира?
Дина закурила, закашлялась и засмеялась:
— Трубка мира.
Я от ее смеха содрогнулась, такой это был черный непрозрачный смех, но Женька был доволен.
— Раз так, я дарю тебе эту зажигалку в знак примирения, — сказал он, и все уставились на него, не веря своим ушам: зажигалка у него была платиновая, сверхфирменная и страшно дорогая. Видно, он очень опасался, что Дина устроит ему сцену. Тут он заметил меня и прикрикнул, чтобы я шла убирать спальни, а не стояла столбом, где не положено, не за то он мне деньги платит. Я взяла свои швабры и ушла. Никого я больше в тот день не видела, — ни Дину, ни Зойку.
За ночь капризная природа сделала поворот на сто восемьдесят градусов: солнце светило как редко в Москве летом, цветов на деревьях высыпало видимо-невидимо, самых невероятных расцветок от лимонно-желтого до пурпурно-фиолетового, море смяло ближневосточной бирюзой, одолженной из сказок «Тысячи и одной ночи». И дома тоже пандан погоде наступила неправдоподобная благодать: Никита, насвистывая, выкраивал из консервных банок какие-то мудреные спирали, а мама, отказавшись от претензии на роль Монны-Лизы, встала ни свет ни заря и погрузилась в свои заброшенные было медицинские книги, уверяя, что с ее стажем и опытом ей ничего не стоит найти работу по профессии. Я не стала с ней спорить — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не морочило голову, — и побежала на работу, глупо радуясь всему на свете: солнцу, цветам и Никитиным спиралям.
Тамаз открыл мне дверь, тщательно, как обычно, запер ее за мной и сонно побрел на свою раскладушку. В заведении было тихо, душно и темно, все окна были наглухо закрыты, зашторены и затемнены наружными ставнями. Ковры, кресла и диваны густо пропахли терпкой пепельной смесью сигаретного дыма, пота и крепких духов, особенно невыносимой после голубого утреннего бриза, настоенного на желтых и лиловых цветах.
Я наскоро стряхнула окурки и кондомы в пластиковый мешок и решила отпраздновать неожиданное наступление весны веселой мойкой окон. Я отдернула шторы, подняла ставни и распахнула все рамы. Квартиру залило солнечным светом, который дробясь на фигурных завитках оконных решеток, переливался всеми цветами радуги на хрустальных люстрах, недавно выписанных Женькой по дешевке из Нью-Петербурга. Граненые подвески люстр слегка подрагивали на сквозняке, наполняя комнаты неуловимым праздничным перезвоном очень высокого регистра, из-за чего он был почти неслышен, но неистребим — его не мог перекрыть ни переливчатый храп Тамаза, ни несмолкаемый рев утренних автобусов, газующих на крутом подъеме от моря в город.
Наверно, именно из-за этого рева я не сразу услышала истошные крики, несущиеся из спален. Там страшно орали и колотили дюжиной рук и ног в запертую стальную дверь, надежно глушившую шум. Я тряхнула Тамаза за плечо, но он, поддавши, видно, хорошенько за ночь, продолжал храпеть как ни в чем не бывало.
За дверью вопили в предсмертном ужасе, хоть нельзя было разобрать что. Потом где-то снаружи за стеной раздался звук разбитого стекла и из окна потянуло дымом.
Обезумев от ужаса, я бросилась к Женькиной конторе и изо всех сил забарабанила в дверь:
— Пожар! Вставай, Женька, — пожар!
Женька выскочил как был, в майке и без трусов, услышал крики за стеной и сразу сориентировался — ногой опрокинув раскладушку Тамаза, он быстро отодвинул засов и распахнул дверь.
Сквозь дверной проем, заполнившийся дымом как адские врата, с визгом протискивались девки — их было всего шестеро, но каждая так стремилась вырваться наружу, что ни одна не могла выйти сразу. Это длилось всего пару секунд и выглядело неправдоподобно, как ночной кошмар — многоголовое, многорукое чудовище, дико орущее на фоне адского огня.
Тамаз, наконец, проснулся, вывернулся из-под придавившей его раскладушки и, сильным толчком оттеснив девок назад, от двери внутрь, начал выдергивать их одну за одной, не давая им упасть на
