приключение в романтическом свете и воображая себя храбрым рыцарем, пришедшим на выручку прекрасной принцессе, но суть дела от этого его заблуждения нисколько не менялась: в конечном итоге княжна Вязмитинова была для него и его приятелей только частью военной добычи, ценным трофеем наподобие парчовой скатерти или какой-нибудь богатой шубы.
Вацлав Огинский относился к ней совсем по-другому. Не имея никакого опыта в делах любви, княжна, тем не менее, не могла ошибаться, видя горевший в глазах Вацлава огонь настоящего чувства. На Вацлава можно было положиться, ему можно было доверять. Он понял бы все, даже то, почему княжна покинула усадьбу вместе с французами. Этот поступок наверняка очень дурно выглядел со стороны, и княжна не сомневалась, что в будущем он непременно станет поводом для многочисленных пересудов в московских салонах. Но Вацлав, верила княжна, ни на минуту не усомнится в ней… если, конечно, он до сих пор жив.
От кузенов не было, да и не могло быть никаких известий. На привале, выйдя из кареты размять ноги, княжна нарочно старалась держаться поближе к лесу, чтобы дать Огинским, если они тайно следовали за колонной, возможность дать ей знать о своем присутствии. Но ее никто не окликнул. Княжна понимала, что это было совершенно естественно, но все равно чувствовала себя покинутой. Отныне ей приходилось рассчитывать только на себя, и она снова, в который уже раз, вспомнила слова старого князя, сказавшего, что надеяться она может лишь на бога и на себя самое. Правда, говоря это, князь имел в виду нечто иное, чем то, что происходило с его внучкой теперь.
Думая о кузенах, княжна не могла не вспомнить об иконе, которая двигалась сейчас в сторону Москвы в одной из обозных повозок. Вацлав и его кузен намеревались похитить икону у французов, но потерпели неудачу. Мария не знала, отважатся ли Огинские на вторую попытку: уж слишком неравны были силы, слишком уж похожа была такая попытка на самоубийство. И потом, что за дело полякам до святыни русского народа? Княжна хорошо знала, что в наполеоновской армии служит множество поляков. Почему это так, она не знала, но умом понимала, что на то должны иметься весьма веские причины. Наверное, им было за что не любить русских; наверное, даже Вацлавом Огинским двигало не столько стремление помочь России отразить нашествие, сколько желание выручить даму своего сердца, попавшую в беду. И то, и другое было для него сейчас трудно, почти невыполнимо. Он мог погибнуть, пытаясь что-то сделать, а мог и отступить – на время или насовсем.
Княжна стыдилась этих мыслей, но в то же время понимала, что в них был определенный резон. Война резко изменила ее представление о возможном и невозможном, приличном и неприличном; война изменила все вокруг и, словно этого было мало, продолжала изменять все, до чего могла дотянуться, превращая хорошее в плохое и наоборот.
Через полчаса вернулся лейтенант Дюпре. Постучав в дверь и не дождавшись ответа, он, оставаясь в коридоре, сообщил, что ужин подан, все собрались и ждут только появления принцессы. Княжна оправила волосы и последовала за ним в большую горницу, где вокруг сделанного из амбарной двери стола действительно собрались все офицеры эскадрона. На столе в глубокой миске дымилась баранина, пламя свечей играло на бутылках с вином и блестящих боках серебряных кубков с гербом князей Вязмитиновых.
Княжне освободили место во главе стола, и капитан Жюно, поднявшись во весь рост с княжеским кубком в руке, произнес пространный тост, сводившийся к тому, что война войной, но дамы особенно столь прекрасные, как их сегодняшняя гостья, стоят выше подобных мелочей. Выпить он, однако же, предложил не за княжну Вязмитинову, а за императора.
– Да здравствует император! – хором, как на плацу, взревели офицеры, вскочив со своих мест и с грохотом содвинув кубки. – Да здравствует Франция!
Княжна осталась сидеть и не притронулась к своему кубку. Такое пренебрежение к священной особе императора не осталось незамеченным. Толстый лейтенант, партнер пана Кшиштофа по картам, осушив свой бокал, наклонился к княжне и довольно громко спросил:
– Вы не пьете за здоровье императора, сударыня? Напрасно. Император – великий человек.
– Он не мой император, – спокойно ответила княжна, глядя в стол. – И ежели величие заключается в том, чтобы ради собственной прихоти губить тысячи людей, то я не признаю такого величия просто потому, что не понимаю, для чего оно нужно.
Круглое лицо толстого лейтенанта стало наливаться багровым румянцем. Кое-кто из офицеров удивленно уставился на княжну, словно не в силах поверить собственным ушам. Капитан Жюно, поморщившись, будто от зубной боли, положил ладонь на плечо толстого лейтенанта и сильно надавил книзу.
– Сядьте, Жак. Что это вы намерены делать, уж не ссориться ли с дамой? Право, мне стыдно за вас. Далеко не каждый мужчина способен сразу понять суть величия императора Наполеона. Что же говорить о юной девице, пострадавшей, к тому же, не от стихии и не от лесных разбойников, а от наших храбрых, но весьма дурно воспитанных солдат? Поверьте, сударыня, – обратился он к княжне, – если бы вы имели счастье быть лично знакомой с императором, вы были бы очарованы им. Да, да, очарованы и безнадежно влюблены! Этого человека нельзя не любить, это не человек, это – полубог.
– Увы, – отвечала на это княжна, – я не имею чести быть лично знакома с императором Наполеоном и, более того, я не желаю его знать. Поймите меня, господа: я не намерена оскорблять ни вас, ни Францию, но любить этого человека за то, что он разорил мой дом, я не могу.
За столом наступило неловкое молчание. Всё понимали, что нужно что-то делать, но никто не знал, что именно. Что бы ни говорила княжна о своих намерениях, оскорбление, пусть даже невольное, было нанесено. Но как отплатить за это оскорбление, никто не понимал; непонятно было даже, следует ли платить вообще. По-своему эта русская была права: любить императора Наполеона ей было не за что. Большинство офицеров склонялись к мысли, что на выходку русской принцессы не стоит обращать внимания: для того, чтобы понять величие императора, надобен ум, способный охватить все его великие дела, а кто же требует ума от женщины, да еще и от такой напуганной и одинокой девицы, как эта?
– Оставим этот спор, – сказал капитан, – он ни к чему не приведет. Сейчас вы огорчены и терпите неисчислимые бедствия, коим я сочувствую всей душой. Но пройдет совсем немного времени, и вы, принцесса, будете со снисходительной улыбкой вспоминать свои несправедливые слова. Женщины выше войны, но ее последствия сказываются и на них тоже – и дурные, и хорошие. Поверьте слову старого солдата, принцесса: очень скоро все ваши страдания будут позади, и вы поймете величие момента, который все мы переживаем сейчас. Горести преходящи, зато впереди вас ожидает счастье и благоденствие под сенью императорских орлов. За вас, сударыня!
Этот дипломатический ход был встречен хором одобрительных возгласов. Ужин продолжался, незаметно переходя в обычную офицерскую попойку. Языки постепенно развязывались, манеры делались свободнее, глаза блестели. Некоторые офицеры, забыв о присутствии дамы или решив, что стесняться ее не стоит, расстегивали мундиры, выставляя напоказ несвежие рубашки. Общий разговор, как всегда бывает в подобных случаях, разбился на несколько кружков, в которых велись свои собственные беседы. Кто-то
