рассказывал свои любовные похождения, кто-то вспоминал смоленский штурм, демонстрируя товарищам заштопанную дырку в сюртуке, пробитую русской пулей. В одном кружке говорили о заварушке, случившейся минувшей ночью в усадьбе Вязмитиновых, гадая, что могло послужить ее причиной.
Княжна, одна из всех присутствующих знавшая об этой причине, снова обратилась мыслями к иконе. Выпитый ею на голодный желудок глоток вина оказал неожиданно успокоительное воздействие: лихорадочное возбуждение, владевшее княжной с самого утра, улеглось. Глядя на сидевших и стоявших вокруг французских офицеров, она пыталась и не могла представить себе, какой будет задуманная ею месть. Заколоть капитана Жюно кинжалом? Что ж, будь она какой-нибудь испанкой, это, возможно, удалось бы. Если верить романам, едва ли не каждая испанка носит за корсажем стилет и без промедления пускает его в дело. Но княжна была воспитана несколько иначе и понимала, что, даже решившись совершить убийство, она дрогнет в самый последний момент и ни за что не сумеет довести задуманное дело до конца. При одной мысли о том, чтобы ударить ножом живого человека, ей делалось дурно.
Иное дело – икона. Добыть ее было бы, пожалуй, важнее, чем зарезать уланского капитана, каких в армии Наполеона насчитывались, верно, тысячи. Более того, княжна знала, что сумеет без особенного труда завладеть иконой хотя бы на какое-то время. То, что сработало однажды, должно было сработать снова, тут Мария Андреевна была спокойна. Но что дальше?
А дальше все очень просто, сказала она себе. Главное – добраться до коновязи, а там – ищи ветра в поле.
Это была правда. Держаться на лошади княжна могла не хуже любого из сидевших за столом офицеров, а если принять во внимание ее вдвое меньший вес и ночную темноту, то шансы французов догнать ее сводились почти к нулю. Правда, княжну могли при этом убить. Она помнила об этом, но в глубине души ни на секунду не верила в то, что может на самом деле умереть. Она была слишком молода, чтобы всерьез размышлять о собственной смерти; кроме того, рассуждая здраво, легко было понять, что на войне безопасных мест просто не бывает. Было бы много обиднее погибнуть от своей, русской, пули, сидя в карете вместе с крадеными картинами и шубами, чем умереть, пытаясь хоть что-то сделать.
Средь общего шума она отыскала глазами своего воздыхателя лейтенанта Дюпре и сделала ему знак, приглашая подойти. Лейтенант, похоже, только того и дожидался. Пробравшись между своими товарищами, он с поклоном остановился перед княжной.
– Прошу извинить моих друзей, принцесса, – с видимым смущением произнес он. – Солдаты на отдыхе – не самое приятное зрелище. Я почти жалею о том, что привел вас сюда. Единственное, что меня извиняет, это мое горячее желание видеть вис при первой же возможности.
– Ах, оставьте, сударь, – потупив глаза, грустно отвечала княжна. – Я ни в чем не виню ни вас, ни этих господ. Право, это даже лучше, что я нахожусь в обществе. Это позволяет мне хотя бы ненадолго забыть о моем горе. Но впереди ждет ночь – долгие часы одиноких раздумий и душевных мук.
Левая бровь лейтенанта Дюпре медленно поползла кверху: несмотря на свою молодость, он уже неоднократно слышал от разных дам очень похожие слова, означавшие, что кто-то должен прийти и утешить их в их одиночестве. Правда, то были совсем другие дамы, и встречи их с лейтенантом Анри Дюпре происходили при несколько иных, более располагающих обстоятельствах. Коротко говоря, лейтенант не ожидал столь быстрого падения казавшейся неприступной твердыни и был даже слегка разочарован крушением романтического образа княжны, сложившегося в его воображении.
Княжна сделала вид, что не заметила весьма красноречивого и крайне оскорбительного изумления лейтенанта.
– Вы должны меня понять, – продолжала она, – мне так одиноко, так страшно! Последнее утешение, которое мне осталось, это молитва.
После этих слов правая бровь лейтенанта присоединилась к левой: такого поворота он не ожидал и теперь чувствовал себя обманутым, словно княжна уже успела что-то ему пообещать и не сдержала слова. Впрочем, он тут же взял себя в руки: похоже, что его ухаживания все-таки должны были получиться долгими и романтическими, что могло сильно скрасить довольно скучную и однообразную походную жизнь.
– Я понимаю вас, – сказал он самым почтительным тоном. – Моя бедная матушка тоже была очень набожной женщиной. Она могла часами простаивать на коленях у распятия…
– Вот видите! – воскликнула княжна. – Я же лишена даже этой возможности. Мне известно, что все иконы, находившиеся в нашем доме, сейчас находятся где-то здесь, в повозках и солдатских ранцах. Одна из них, наиболее почитаемая моим покойным дедом, князем Александром Николаевичем, стала добычей денщика нашего храброго капитана Жюно. Капитан был так любезен, что предоставил эту икону в мое распоряжение для того, чтобы умирающий князь мог в последний раз приложиться к ней. Теперь икона дорога мне вдвойне. Я не прошу ее вернуть, но мне хотелось бы хотя бы изредка иметь возможность молиться святому Георгию…
– Сен Жорж? – удивился лейтенант. – Странный выбор для девицы…
– Эта икона – единственная память о князе, – напомнила Мария Андреевна. – Я понимаю, что вы имеете в виду, но святой Георгий – не только воитель, но и защитник слабых. А я сейчас, как никогда, нуждаюсь в защите. Я знаю, что вы поймете меня и поможете. Мне неловко во второй раз обращаться к капитану с этой просьбой…
– Я все понял, – перебил ее Дюпре. – Будьте покойны, сударыня, я немедля все устрою.
Он с поклоном отошел от княжны, приблизился к капитану и, склонившись над его плечом, начал что-то тихо и горячо ему говорить. Поначалу капитан хмурился, очевидно, не в силах понять, что ему надо, но потом лицо его прояснилось, он улыбнулся и махнул рукой. Обернувшись к княжне, Жюно отсалютовал ей бокалом и важно кивнул, показывая, что готов удовлетворить ее просьбу, тем более что ему лично это ничего не стоило.
Глава 13
Получив разрешение Жюно, лейтенант Дюпре поспешно покинул дом и вышел во двор, где стояло несколько экипажей, в числе которых находились повозка капитана и карета, в которой ехала княжна. Небрежно ответив на приветствие часового, лейтенант отыскал капитанскую повозку, из которой, как некая часть клади, по-прежнему торчали ноги денщика. Поль спал, о чем свидетельствовал доносившийся из повозки раскатистый храп.
Лейтенант постучал сначала по кожаному верху повозки, а затем и по дощатому борту. Храп прервался всего лишь на мгновение, чтобы тут же возобновиться с удвоенной силой. Торчавшие поверх тюков прямо перед носом у Дюпре босые ноги денщика были грязны и являли собой довольно отталкивающее зрелище. Брезгливо морщась, лейтенант поднял саблю и похлопал ножнами по босой пятке.
