Я спустился в бункер строителей, взял бутылку шотландского виски, надел полевую куртку и сказал, чтобы мою койку отдали этой ночью тому, кому она понадобится.
— Мы тебя достали или еще что-то случилось?
— Ничего подобного. Увидимся завтра.
— О’кей, — сказал один из строителей, когда я выходил. — Дело твое.
Когда мы втроем вернулись на позиции 2-го батальона 26-го полка, две батареи открыли огонь из орудий сто пятого и сто пятьдесят пятого калибра. При каждом выстреле я вздрагивал, а Мейхи, глядя на меня, посмеивался.
— Это наши стреляют, — заметил он.
Свист от другого снаряда первым услышал Экскурсант.
— Ничего не наши, — сказал он, и мы рванули к ближайшему окопчику.
— Да, это не наш, — согласился Мейхи.
— А я что говорю? — воскликнул Экскурсант.
Мы добежали до окопа, когда первый снаряд разорвался между лагерем 37-го батальона рейнджеров и свалкой амуниции. Обстрел продолжался, в том числе из минометов, но мы не считали выстрелов.
— Хорошенькое выдалось утречко, — сказал Экскурсант. — Слушай, приятель, почему они не оставят нас в покое? Хоть на денек?
— Пот-тому что им никто за это ничего не отстегнет, — улыбнулся Мейхи. — А еще пот-тому, что они знают, как ты дергаешься.
— Сейчас поговоришь у меня, трус сраный!
— Но-но, ты еще пока что не видел, чтобы я боялся, мать твою.
— Как это не видел? Три дня назад свою мамочку звал, когда они били по нашей колючке.
— Да плевать я хотел. Меня никогда не убьют во Вьетнаме.
— Да неужели, мать твою, и почему, интересно?
— Да потому, что никакого Вьетнама на самом деле нет.
Старая шутка, но сейчас он не смеялся.
Линия окопов почти полностью окружала лагерь. На севере позиции занимал 2-й батальон 26-го полка морской пехоты, там же, чуть западнее, располагались хозподразделения. В трехстах метрах от них находились окопы северовьетнамцев. К востоку от 2-го батальона текла узенькая речка, а за ней, в трех километрах к северу, находилась высота 950, занятая частями северовьетнамской армии, ее гребень шел почти параллельно взлетно-посадочной полосе Кесана. Укрытия и окопы тянулись вверх от ближнего берега реки, а горы начинались в двухстах метрах от противоположного. Там, в двухстах метрах от базы, сидел северовьетнамский снайпер с пулеметом пятидесятого калибра и стрелял по морпехам из своей замаскированной паучьей щели. Днем он палил по всему, что поднималось над мешками с песком, а ночью — по любому огоньку. Его можно было увидеть из окопа, а если взять снайперскую винтовку с оптическим прицелом, можно было разглядеть и его лицо. Его обстреливали из минометов и безоткатных орудий, а он падал в свою щель и выжидал. Вертолеты запускали в него ракеты, но скоро он снова начинал стрельбу. Наконец применили напалм, и минут десять после взрыва над щелью поднимался черно- оранжевый дым, а на земле вокруг не осталось ничего живого. Когда дым рассеялся, снайпер сделал единственный выстрел, и морпехи в окопах зааплодировали. Его прозвали Лука Полсучка, и никто не хотел, чтобы с ним что-нибудь случилось.
У Мейхи был приятель по имени Оррин, откуда-то из Теннесси. Там, в горах, его семья владела тремя большими машинами, которые возили грузы на небольшие расстояния. А утром, когда Мейхи и Экскурсант отправились в 1-й батальон 26-го полка к Эвансу, Оррин получил письмо от жены. Она прямо написала, что ее беременности только пять месяцев, а не семь, как он думал. Всего-то два месяца, но из-за них весь мир для Оррина перевернулся вверх тормашками. Жена писала, что все это время чувствовала себя отвратно и даже пошла к священнику, и священник в конце концов убедил ее, что «един Господь ей судия». Она не хотела бы говорить мужу, кто отец (и, дорогая, никогда, никогда не пытайся мне этого рассказать), кроме того, что это хороший знакомый Оррина.
Когда мы вернулись, Оррин сидел на мешках с песком, один и не маскируясь. Он посматривал на горы и паучью щель, где прятался Лука Полсучка. У него были полноватое хмурое юношеское лицо, глаз с легкой косинкой и губастый рот, то и дело растягивающийся в глуповатой улыбке, переходящей в невеселый беззвучный смех. Словно парень ждал-ждал зимы, чтобы сохранить свое мясо замороженным, а вдруг наступило лето, и все его запасы протухли. Он сидел там, играя затвором вычищенной винтовки сорок пятого калибра. Никто в окопе к нему не приближался и никто с ним не разговаривал. Только иногда кричали ему:
— Спускайся, Оррин. Намажься салом для верности, мать твою.
Наконец сержант-артиллерист подошел и сказал:
— Если ты не спустишь свою жопу с этого мешка, я сам тебя пристрелю.
— Слушай, — предложил Мейхи, — может, тебе сходить к капеллану?
— Хорошая мысль, — ответил Оррин. — Ну и что этот минетчик мне сделает?
— Может, выбьет тебе отпуск по семейным обстоятельствам.
— Нет, — сказал другой парень. — Для этого нужно, чтобы кто-то из родных умер.
— Не беспокойся, — ответил Оррин. — Кое-кто у меня в семье обязательно умрет. Как только я вернусь домой. — И он рассмеялся.
Это был ужасный смех, тихий и неудержимый, и все поняли, что Оррин не шутит. После этого он превратился в Сумасшедшую Хрюшку [92], стремившуюся во что бы то ни стало выжить, чтобы дома прикончить свою Старуху. И отношение к нему изменилось. Солдаты поверили в его счастливую звезду и жались к Оррину в бою. Я тоже что-то такое чувствовал. Во всяком случае, в бункере рядом с ним жилось спокойнее. К моему удивлению, позже мне рассказали, что с Оррином что-то случилось. Такое нечасто слышишь после того, как оставил какую-то часть, и стараешься по возможности не слышать. Не то парня убили, не то он сошел с ума, хотя лично я в этом сомневаюсь. Оррин вспоминается мне только как человек, который хотел устроить стрельбу в Теннесси.
Как-то на исходе двухдневного отпуска в Дананг Мейхи ходил по «черному рынку» и искал травки и надувной матрац. До этого он никогда не покупал травку и дрожал от страха, но наконец все-таки купил матрац. Он рассказывал мне, что даже в Кесане никогда так не боялся, как в тот день. Не знаю, что бы парень наплел военной полиции, если бы его поймали на рынке, но, по его словам, это было самое захватывающее приключение с тех пор, как двумя годами раньше лесник на вертолете вывез его с приятелем из леса после охоты на оленей. Мы сидели в крохотном сыром укрытии на восемь человек, а Мейхи и Экскурсант спали. Мейхи пытался всучить мне на ночь свой матрац, но я отказался. Он сказал, что тогда выбросит матрац в окоп и оставит его там до утра. А я ответил, что, если бы мне был нужен надувной матрац, я бы привез его с собой из Дананга, а до военной полиции мне дела нет. Сказал, что люблю спать на земле, потому что это полезно. Мейхи возразил, что там одно дерьмо (он был прав), и поклялся Богом, что матрац будет лежать здесь всю ночь вместе с разным мусором. Затем он принял таинственный вид и предложил задуматься над всем этим, пока его не будет. Экскурсант пытался выяснить, куда он направляется, но Мейхи ничего ему не рассказал.
В те короткие минуты, когда земля вокруг не вздымается, когда самолеты не бомбят окрестные горы, когда ни мы, ни по нам не ведут огонь и нет перестрелки у колючей проволоки — можно услышать крысиный топоток по полу бункера. Превеликое множество этих тварей было отравлено, застрелено, поймано в ловушки или убито удачным ударом солдатского ботинка, но все равно их здесь, в бункере, хватало. Пахло мочой, плесенью, пропотевшей одеждой, гниющими продуктами, перепрелым брезентом и грязным телом — эта смесь всегда сопутствует зонам боевых действий. Многие здесь полагали, что усталость и страх тоже как-то пахнут и у определенных снов есть свой запах. (В каком-то смысле мы были настоящие хемингуэевские цыгане. Какой бы ветер ни поднимал севший вертолет, всегда можно было учуять, что в зоне приземления находятся мешки для перевозки трупов, а палатки, где размещались разведывательные патрули с их сухим пайком, пахли как никакие другие палатки во Вьетнаме.) Этот бункер был по крайней мере таким же плохим, как все другие, в которых я жил, и меня разок вырвало, впервые. В полумраке можно было только воображать, что это так воняет — веселенькое занятие. Только в бункере я
