А на войне, как на войне!
В конце концов, и все партизанское движение вне классических законов войны. Иначе сам Кузнецов, стреляющий гаулейтеров на улицах Львова, выглядит, как банальный террорист.
Нет уж! На войне цель всегда оправдывает средства. Правда, если цель благородна, а средства моральны.
Моральны, а не обязательно законны!
Конечно, Дибич мог лишь рассуждать так, оправдывая «партизанские» методы «Совы». Но сам за границы закона выходил очень робко. Он редко нарушал правила.
Общая поддержка Савенкова была одним из таких нарушений. Иногда Дибич страховал «Сову», иногда снабжал ее информацией. И если не «секретной», то уж точно «для служебного пользования».
И сегодня он планировал сделать это, зная, зачем к нему рвется Игорь Михайлович.
— Ты, Игорь, остынь! Я готов с тобой согласиться, что не виноват этот журналист. Да, он не убивал. Но отпустить его мы не можем.
Савенков попытался вложить в свой ответ море иронии и издевательского сарказма.
— Спасибо, генерал! Большое вам спасибо! Что еще ждать от новой полиции? Не виноват человек, но сидеть будет. Все сидят! Только Дибич сидит в кабинете с кондиционером, а Назаров на нарах с двадцатью жлобами.
— Сам виноват.
— И чем же это, господин генерал, виноват молодой журналист? Или он слишком активно Петровку трепал? Так у него газета так называется — «Актив». Вот он и активничал.
— Не надо мне такие гнусности приписывать. Я за критику мстить не стану! А Назаров твой сам виноват. Он вляпался в историю.
— Чем он виноват? Готовил парень статью, зашел к старушке, а она лежит с ножом в груди. Он попытался ей помочь, испачкался в крови и пальчики везде оставил. Все!
— Нет, Савенков, не все. Он сбежал с места преступления.
— Сбежал потому, что вас испугался! У нас полицию не любят, а боятся.
— Он струсил! Вот теперь и пожинает плоды! Но и это еще не все. На вот, читай…
Савенков без энтузиазма взял лист с темной ксерокопией рукописного письма на клочке бумаги с ладонь величиной.
Стало понятно, что он зря кричал на Дибича — тот, очевидно, знает что-то важное, очень осложняющее судьбу Назарова.
Савенков начал читать, чертыхаясь по поводу старого ксерокса:
«Второй раз прошу тебя, друг. Пошуруй в той квартире. Пусть поймут, что не только я там был. Когда выйду, я все отплачу. То, что ты всегда хотел, твое будет…»
Записка была странная. Без конца и без начала.
Савенков сообразил, что это писано рукой Назарова. И что достали ее в Бутырке через «свои возможности». Потому, вероятно, она и не полная.
Не успел человек дописать…
А первой записки у них нет. Не перехватили!
Была бы, то Дибич и ее бы дал…
— Вот так, Савенков. Без этой записки — твоя правда! Убийца Горюновой и Вавилова, скорее всего, один человек. Значит это не Назаров! А с этой писулькой другой расклад. Журналист убил Горюнову и попросил дружка создать ему алиби. Тот влез в квартиру и случайно убил Вавилова. Складно?
— Это только одна из версий…
— Да, Савенков! Но она очень убедительная. И вполне достаточная, чтоб не выпускать Назарова. Согласен?
— Согласен. А Назаров что говорит?
— Молчит, журналист. Этот дурак Бухонин сразу ляпнул ему про записку и про второе убийство. А Назаров все сам сообразил. Второе убийство вполне мог совершить тот, кто первую записку получил. Значит теперь Назаров заказчик, наводчик и соучастник. Вот он и молчит.
— А адвокат?
— Тоже молчит. Молчит и улыбается. Черт его разберет, то ли он первую записку передал, то ли в глаза ее не видел. За это время из камеры Назарова трое на волю вышли. Мог кто-нибудь из охраны вынести…
Они замолчали, чувствуя, что дальнейший разговор бесполезен. Каждый знал, что можно спросить, но спрашивающий знал, что можно на это ответить.
Немного поговорили о семье, детях. И уже перед уходом Савенков опять зацепил дело Назарова:
— Странный следователь, этот ваш Бухонин! Он другие версии прорабатывает или нет? Почему он только в журналиста вцепился? Я же говорил, что бабки у подъезда в то утро видели племянника Горюновой. Его-то вы нашли?
— Ищем! Объявлять его в розыск нет оснований, а дома он не появляется.
— Понятно.
— Слушай, Савенков. Есть у меня парнишка, Корин Слава. Я лично просил его внимательно поработать по делу Горюновой. Правда, его сразу же на другое перебросили. Но кое-что он наковырял. Ты ему позвони. Вместе найдете этого племянника. У него еще фамилия какая-то хитрая…
— Уколов.
— Вот-вот. Мы его ищем, Игорь, а он где-нибудь на дно залег. Уколов укололся и упал на дно колодца…
В последние дни Дима Назаров часто вспоминал мудрую присказку: «Весь век учись».
Он многое знал в жизни, но здесь, в камере СИЗО начал учиться заново. Того, что нужно было здесь, он почти не знал…
Камера Назарова была довольно спокойной, «правильной хатой». Постояльцев с тюремным опытом здесь было меньше половины, но остальные непонятным образом тянулись к ним и быстро впитывали принятые в подобных местах правила. Они понимали, что, возможно, надолго попали в чужой монастырь и хотели жить по его законам.
Правда, здесь это называлось «жить по понятиям».
Назарова приятно удивило лишь одно. Матерятся здесь значительно меньше, чем на редакторских летучках.
Оно и понятно! Народ тут очень ранимый и нервный. Случайная «мать», вставленная в разговор для связки слов, могла стать причиной смертельной обиды. Новичок, который «без понятий», очень просто мог оказаться головой в параше.
Несложными для Назарова оказались и многие другие правила общежития. Нельзя, например, ронять хлеб или ложку. Нельзя плевать на пол. Нельзя, в конце концов, садиться на вмурованный в углу унитаз, когда кто-нибудь ест или пьет.
Уже вскоре Назаров увидел, как встречают в камере новичков. При этом он очень удивился, что ему удалось избежать целой серии незлых, но довольно болезненных «подлянок».
Так, одного из прибывших настойчиво заставляли подраться с нацарапанным на стене злым мужиком. Отказываться было нельзя! И парень остервенело лупил кулаками по шершавому бетону. Когда он в достаточной степени сбивал руки в кровь, ему под общий хохот объясняли, что всего-то надо было сказать: «А пусть тот, кто на стене, ударит первым».
Десятки подобных «шуток» составляли традиционную тюремную «прописку» и были одновременно
