Несмотря на то, что все, наконец, позади, настроение было тоскливое.
Оула никак не мог оправиться от пережитого. Лицо пылало — жег стыд… Он продолжал перебирать в памяти утренние эпизоды. Слишком ранимыми и оскорбительными оказались встречи по обе стороны границы. Если в одной стране цинизм, хамство, грубость и произвол, то в другой высокомерие и брезгливость… «Почему люди такие злые и неприветливые!? Или это только на границах так!?» — рассуждал про себя Оула.
— Смотрите, смотрите!.. — слышалось из коридора, где пассажиры коллективно рассматривали Финляндию.
«Ладно, поглядим, что дальше будет?…» — Оула решительно поднялся и вышел к своим…
— Нилыч, — Бабкин улыбался, светя своими безупречно белыми зубами, — смотри на жизнь проще… Ну их всех в пим дырявый. Ты же знаешь: все люди б…ди, весь мир бардак!.. Смотри лучше на заграницу, — он подвинулся у окна, — вон как люди живут!
Поезд шел ровно, без рывков и содроганий. К станциям подходил, словно подкрадывался, осторожно и мягко, как пароход к пристани. Так же и трогался с места. За окном — ровные, асфальтные дороги с игрушечными машинками посреди заснеженных полей и лесов, такие же игрушечные, цветные домики и люди в ярких одеждах, тоже будто ненастоящие. И вообще, посмотришь на себя, на других — реальность, выглянешь в окно — цветное кино…
Хельсинки Оула запомнил по обилию вкусных запахов, «медно-купоросному» Маннергейму на лошади рядом с вокзалом, пестроте и множеству лиц улыбчивых и предупредительных. «Хельсинки — это шумный, цветной праздник, теплота и уют…» — ответил бы он, если его кто спросил.
Рованиеми Оула не узнал. Он помнил столицу своего края плоской, серой, редкой от домов, по большей части деревянных. Помнил кривые, щебеночные улицы, которые как ручейки после дождя сбегали вниз к реке. Это в Хельсинки Оула никогда раньше не был, а здесь, в Рованиеми ему доводилось бывать не раз, и он неплохо помнил, каким был этот маленький городок раньше. Но то, что он увидел, что произошло с городом за полвека, потрясло. Вот это действительно была сказка. Оула все время хотелось продрать глаза, ущипнуть себя или спросить прохожих, правда ли что это тот самый городок, что раньше назывался Рованиеми. Хотя, все правильно: вот они зигзаги двух могучих рек — Кемийоки и Оуназйоки, на слиянии которых и раскинулся город. Все правильно.
— Смотрите, на «лебедя» похож…, точно, хантыйский «лебедь»… — Сергей Яптик, весело улыбаясь, показывал рукой в сторону далекого моста. И действительно, элегантное сооружение своим внешним видом напоминало хантыйский музыкальный инструмент в виде лебедя. Между стройной, наклонной шеей-опорой и мостом-туловищем были натянуты струны-ванты, по которым так и хотелось пробежать пальцем и извлечь волшебную мелодию…
Опять встречи, кофе, беседы, выступления в обществах, обеды, музеи. Показали строящийся Арктический Центр. Здание находилось еще в голом скелете овальных конструкций, которые вгрызлись в крутой берег со стороны реки и напоминали останки фантастического животного.
— Андрей Николаевич, помните на Щучьей лет пять или шесть назад, по весне берег обвалился, а там мамонт?… — проговорил Дима Окотетто.
— Помню, помню, — строго ответил Бабкин, — только ты бы лучше слушал, что говорит гид…
— А что!?
— А то, что это кусок Полярного Круга…, что проходит и через наш Салехард. Мамонт ему…
Оула как неприкаянный молча ходил или ездил со всеми вместе, куда их возили представители Арктического центра. Он устал и тихо раздражался от обилия и насыщенности экскурсий и встреч, торопил время. Его душа была давно где-то на полпути к дому.
Когда, наконец, они удобно расселись в маленьком, уютном автобусе и поехали, то и тут он не успокоился. Неделя впечатлений перемешала прошлое с настоящим, перекрутила, поменяла местами, перепутала лица!.. Пытаясь вспомнить своевольную, бурную реку Ивало, Оула вдруг отчетливо видел коварную Байдарату. Сказочное, волшебное озеро Инари со своими многотысячными островами и островками вдруг представало перед ним капризным Карским морем, почти круглый год забитым льдами.
И все же переутомление, гладкая дорога с длинными, плавными поворотами, небольшими подъемами и спусками, шуршанием шипованных шин, бормотанием приятелей сделали свое дело — убаюкали Оула, и он задремал.
«…Вот они!» — Оула пустил в ход хорей, и упряжка рванула вперед. «Давайте, давайте милые!..» — про себя подгонял он четверку быков. «Хо — хо — хо — хо!» — кричал вслух и не спускал глаз с крупных, лохматых собак, что полукругом обложили его стадо и умело загоняли оленей в западню — перешеек между двумя высокими берегами сухой речки. В западне караулила вторая, причем, большая часть собачьей банды.
Когда точно появились эти «лающие волки» или «хоротты-войи», как их называли ханты, Оула не мог вспомнить. Слышать о появлении в ямальской тундре одичавших собаках слышал, но видеть долго не доводилось. И вот на тебе!..
Было заметно, что они крупнее волков, а шерсть длиннее, лохмаче и светлее. «И бег, — Оула вгляделся, — да, и бег отличается. Волк бежит, — припоминал он, — точно перекатывается, а у хоротты-воя спина не гнется, бежит жестко, отдельными прыжками».
«Хо-хо-хо!» — опять прокричал Оула и вновь прошелся хореем по спинам быков. Олени неслись послушно и мощно, как не бегали на праздничных гонках.
Страшно то, что стадо не боится собак и позволяет им близко подойти. А если добавить их незаурядную изобретательность, хитрость, а главное наглость, то обычный волк — гроза тундры ни в какое сравнение не идет с хоротты-войем. Одичавшие собаки не охотятся, они идут цепью и выедают все живое, не гнушаясь ни чем. Даже полиэтиленовые мешки, что носит ветер по тундре, в конечном итоге оказываются в пустых желудках хоротты-войев. А что говорить про песцов или птиц на гнездах! Волки по сравнению с ними — ягнята.
Оула продолжал следить, как одичавшие собаки затягивают петлю всему его стаду. Они не выбирали слабых или молодняк, они готовили себе страшную забаву, жестокую и мстительную бойню, из которой немногие олени уцелеют.
«Хо-хо!» — добавил Оула и осекся. Чем ближе он подъезжал, тем больше замечал некую странность… Он опять и опять обегал взглядом стадо… «Что за ерунда!?..» — Оула чувствовал, как холодеет затылок!.. Собак становилось все больше и больше, а оленей, соответственно меньше… «Что происходит!?..» — он задерживал взгляд на каком-нибудь быке, который вдруг прямо у него на глазах превращался в… хоротты- воя.
До стада оставалось совсем ничего, пора было доставать из-под шкур карабин и…, но жуткий ужас обездвижил его — оленей не было!.. Оула несся на… огромную стаю собак. А они… на него.
Оцепенение продолжалось лишь мгновение. Вот он схватился за ремень узды и изо всей силы потянул на себя, пытаясь завернуть, остановить передового. Но бык-хабты-менаруй, верой и правдой служивший ему почти пять лет, не реагировал. Оула изо всех сил потянул узду и только сейчас обратил внимание, что это вовсе и не олень, а его верный и преданный «Зэк» — семилетний кобель, который потерялся еще в прошлом году. Выбросив ненужный хорей, Оула вскинул карабин…, но куда стрелять!?.. Тысячи собак открыв пасти, неслись сплошной стеной.
И все же Оула нажал на спусковой крючок… В результате мягкий щелчок и только. Еще раз… и еще…, Оула давил и давил на металлическую скобу, получая взамен тихое пощелкивание.
«Все…» — оборвалось внутри. Он чувствовал, как понесло холодом. Чувствовал как, приближаясь, этот холод вызывает в нем дикое противоречие, обратную реакцию — закипание безудержной ярости. В следующее мгновение он уже сам скалил зубы и глухо рычал. Голову ломило и дурманило от вставших дыбом волос. Глаза наливались кровью, и хотелось крови, боли и еще крови…
Резко повернув в сторону, нарта выбросила из себя Оула, швырнула его в самую гущу голодных клыкастых пастей…
Боль в плече, испуганные, тревожные голоса открыли глаза Оула.
— Не ушибся, Нилыч!? — говорил кто-то знакомый.
— Олег Нилыч, что случилось!?.. Как себя чувствуешь!?..
