— Ты что, уснул, что ли!?.. Ну, наконец-то! Хотя вишь как не вовремя и не к месту!
Его подняли с пола. Автобусик продолжал бежать. За окнами было хмуро то ли от погоды, то ли вечерело. Оула усадили на сидение. Боль в плече улеглась.
— Ты уж постарайся больше не спать. Подъезжаем.
«Вот тебе на…, как это меня угораздило!?.. И приснится же такое!..» — приходил в себя Оула. И, словно прочитав его мысли, Бабкин обернулся:
— Что снилось-то, Нилыч!? — он спросил весело, бодро, радуясь и тому, что есть повод поболтать и оттого, что долгая дорога, наконец, заканчивалась. — А!?.. Я говорю, что снилось?..
Оула молчал. Он все еще не отошел от мерзкого сна.
— Я что спрашиваю…, ты так стонал Нилыч, а то, как будто рычал. А я люблю сны разгадывать, — продолжал весело допытываться Бабкин.
Не хотелось делиться Оула, но он вдруг ни с того ни с сего проговорил:
— Собаки…
— Собаки? — переспросил тот. — Ну-у, собаки — это… неплохо. Собаки к друзьям, родным и знакомым. Если злые и кусали, это не очень, а просто собаки, нормально… Как собаки-то снились!? — захотел подробностей Бабкин. Но Оула уже пришел в себя и как обычно замкнулся.
— О-о, речка! — оживился кто-то слева. И все повернули туда головы. Внизу небольшого спуска широкой, белой извилиной открылась река.
«Ивало!..» — легкий ток ударил Оула вдоль позвоночника. «Точно Ивало! И берега…, и деревья…, хотя нет, столько лет…, и все же это Ивало!..» — заволновался он, бегая взглядом по спящему руслу от берега к берегу. Сорвалось и мячиком запрыгало, понеслось куда-то вниз собственное сердце, гулко отстукивая и отдаваясь в висках. Оно прыгало все чаще и громче. Оула казалось, что все слышат, как тревожным бубном оно гремит. Осторожно огляделся: «Нет…, вроде не слышат!..». Но вот точно чья-то рука поймала, наконец, его и легонько сжала, пытаясь удержать сердце Оула на месте, не давая ему больше излишней воли…
«Ивало, Ивало, Ивало….» — про себя повторял Оула, мысленно опуская ладони в ее быструю, холодную воду, поглаживая ее, будто и нет на ней толстенной, ледяной брони…
— А вот и поселок!.. Называется «И-ва-ло», — прочитал кто-то громко.
— Красиво!..
Оула искал глазами то, что хранилось в памяти, и не находил. Все было красочно, ярко. Освещенные вывески, крашенные дома, мало чем отличались от остальных, ранее виденных.
Редко, кое-где на окраине и промелькнет черной тенью старый сарай, как одинокий дряхлый старик…, да длинные ребра жердевого забора, а все остальное новое. Впрочем, этого маленького поселочка, Оула особенно и не помнил. Смутное общее представление, не более того.
Когда проехали расцвеченное селение, стало темно. Однако через несколько минут справа и слева через здоровенные, черные валуны и деревья опять забелело.
— Это озеро Инари. — не без гордости сообщал долговязый Лейф — сопровождающий, он же и гид, и переводчикЮ и водитель из Арктического центра. — Это самый большой бассейн чистой воды…, — продолжал он пояснять.
В голове опять стал нарастать топот, вместе с которым появился тонкий, монотонный свист. Этот свист мешал думать и слышать. К тому же вновь сдавило сердце, которое энергично заколотило о мерзлую землю, словно копыта молодого оленя. «Неужели я дома!.. Не может быть!?» — верил и не верил Оула. Он вглядывался в темноту мелькавших низкорослых сосен, за которыми едва-едва проглядывала огромная, белая равнина Великого озера, озера его детства и юности, озера его предков, озеро, которое делает мальчиков мужчинами, озера радости, горя, сытости и голода…
«Вдруг я все еще сплю!?.. Не-ет, не может быть… Если это сон, то проснусь и умру!..»
А гид-водитель все приводил и приводил какие-то цифры… Слышались квадратные километры, количество жителей земли Инари, что-то про Коммуну, оленей…
И вдруг неожиданно навалился страх… Непонятный, незримый, тяжелый и душный. Он навалился и придавил Оула так, что стало тяжело дышать, как тогда на границе. Страх сковал его снаружи и внутри. А лицо наоборот вспыхнуло огнем. Этот набор состояний и ощущений, вдруг выдал Оула сумасшедшую мысль: «А что, если возьму да и помру здесь, дома…, вот будет…» А что будет, Оула не додумал, так как на какую- то секунду-другую вернулся в свою ямальскую тундру и крепко сжал зубы… «Нет…, невозможно!..»
За окном опять замелькали яркие, красочные огни.
— Ну, вот и приехали…, товарищи… Инари! — повернувшись назад, радостно воскликнул Андрей Николаевич.
Мимо поплыли чистенькие, цветные домики, под конусами желтого света падающего с высоких столбов. Попадались и едва проступающие в темноте старые жердевые заборы, которые больно царапали Оула внутри. Он растерялся. Планировка поселка показалась ему не той, что была раньше, да и обилие цвета и огней мешало сосредоточиться. Поселок проехали быстро, остановились у длинного двухэтажного здания-отеля. Справа и слева в аккуратные ряды, блестя крышами, выстроились легковые автомобили. Яркий свет фонарей и окон придавали уют уже на входе. Вышли из машины. Воздух морозный, вкусный. Вокруг почетным караулом стволы сосен, на обочинах пухлые отвалы фиолетового снега.
Оула разместили в номере вместе с тихим и угрюмым, как и он, Нюди Хороля, пожилым бригадиром совхоза «Полярный».
— Когда обратно, не спрашивал?… — проговорил сосед, когда они разложили свои вещи.
Оула долго смотрел на него, соображая, что тот сказал. Потом молча пожал плечами, так и не поняв вопроса, а стало быть, не зная, что ответить.
Его распирало сладкое и липкое как мед чувство радости, хотелось поделиться с кем-нибудь, пусть даже с этим Нюди. Сказать ему вслух: «Дорогой, а ведь я домой приехал!.. Представляешь себе, нет, пятьдесят два года здесь не был… Через каких-нибудь пять, шесть сотен шагов — мой дом, если конечно он сохранился…»
Оула сел в удобное, мягкое кресло и закрыл глаза. Он продолжал мысленно делиться с этим Нюди: «Каждый год я представлял, как появлюсь здесь. Как встречусь с родными и друзьями. Как обниму мать… и всех, всех, всех… Годы шли, я менялся, менялись и представления о встрече. Последние лет пятнадцать- двадцать почти перестал думать о том, что когда-нибудь все же доведется побывать дома… И вот я здесь!.. Дома, а ноги не держат… Ты представляешь, Нюди…, боюсь!.. Я боюсь, что меня не узнает моя маленькая Родина, боюсь, что за столько лет я остыл к ней, что больше думаю о Ямале, а здесь я уже чужой… Боюсь встретиться с могилками родных!.. Что я им скажу?…»
— Все будет нормально… — вдруг неожиданно услышал Оула над собой хрипловатый голос соседа. Услышал и почувствовал крепкую тяжелую ладонь на плече.
— Что…, что ты сказал!? — Оула открыл глаза и испуганно дернулся в кресле. — Я что, говорил… вслух!?
— Все будет нормально, — опять проговорил сосед. — Я смотрю, ты сильно переживаешь, Олег Нилович. Вот добавь в чай и полегчает, тундрой нашей пахнет… Я точно знал, целую горсть с собой прихватил… Много не бросай, лучше почаще, до дома еще не скоро…
Нюди протянул Оула тонкие, корявые, как сушеные червяки коренья. Оула подставил ладони, продолжая с удивлением смотреть на соседа.
— Я, Нилыч, как и ты, тоже весь измучился. Все едем да едем. Долго, однако, — он сел в кресло напротив, — глаза сломал… Как люди живут в таком грохоте да толчее!? В городах этих своих стадами ходят, точно слепые… Одни туда, другие обратно. Машины… Горы вещей в магазинах. Зачем столько!?.. Если их все купить, то людей не будет видно за ними… — словно сам с собой разговаривал Нюди. — Неужели они все им нужны!?
Он неуклюже сидел в кресле и поглаживал свои коричневые руки, словно уговаривал их потерпеть еще немного без дела. Было заметно, что он устал от поездки и всеми мыслями был за многие тысячи километров у себя дома в тундре.
— Нюди… — Оула вдруг опять захотелось проговориться этому мудрому и неторопливому ненцу, сказать, что он дома, что через столько лет он наконец-то дома, что растерян и боится … Но, подумав, отвел глаза в сторону: «Долго объяснять, да и ненужно. Ненужно и неинтересно…»
