После ужина в уютном ресторанчике на первом этаже, когда все уснули, Оула не утерпел, оделся и вышел из отеля. Ему хотелось в тишине и одиночестве подышать родным воздухом, постоять под небом, под которым когда-то давно родился.
Он поднял голову и посмотрел вверх. В темно-серой массе тучь появились черные разрывы, в которых весело подмигивали редкие звездочки. Оула дышал жадно, полной грудью, он пил этот родной, пропитанный хвоей воздух пока не закружилась голова. «Я дома!.. С ума можно сойти — я дома!..» — Оула стал вглядываться в близкое зарево поселковых огней. «Где-то там мой дом. Стоит ли? Кто сейчас в нем!?.. Вон сколько нового понастроено!?..» — он давно уже пытался представить, кто из родственников может там жить, если дом действительно сохранился. Страх отступил. Захотелось пройтись по поселку незаметно, пока все спят, вспомнить…
Он застегнул куртку, глубоко вздохнул и решительно направился на поселковые огни.
— Далеко собрался, — прозвучало вдруг за спиной.
У Оула от неожиданности аж ноги подогнулись. Сказать, что он сильно испугался, было бы неправдой. Но нельзя было утверждать и обратное. Годы, проведенные в ожидании и страхе, сказались. Оула обернулся.
— Я говорю далеко, нет, лыжи навострил, Нилыч!? — повторил Бабкин и стал бодро спускаться по ступенькам. Его лицо попало в тень, но Оула будто видел его белозубую улыбку.
— Мне что-то тоже не спится. Я вообще долго к новому месту привыкаю, — Бабкин подошел ближе. Он действительно широко улыбался.
«Врешь ты все, Андрей Николаевич. Следишь. Я чувствую твое напряжение» — думал Оула.
— Да вот хотел до поселка пройтись, — не стал он утаивать своих намерений.
— Вот как…, ночью!?
— А почему нет. Ноги помну…, может смогу уснуть.
Бабкин перестал улыбаться. Он, как и Оула смотрел на далекие огни и о чем-то думал.
— Ну, ну…, опять не спится?… Так пошли вместе, веселее будет.
— Так… я… хотел один… — замялся, было Оула, но, повернувшись к Бабкину, твердо и решительно добавил: — Тебе что, Андрей Николаевич, кто-то велел за мной приглядывать или так по собственному интересу?
— С чего ты взял…, Нилыч? — торопливо проговорил Бабкин.
— Не слепой, однако.
— Ну и зря…, а я бы… прогулялся…, — холодно ответил тот.
С Оула вдруг словно сдернули холодный, липкий страх, волнение и напряженность. Он только сейчас почувствовал всю тяжесть последних дней, почувствовал легкий ночной морозец на лице, плотный, словно разлитая вода, свет над поселком и вокруг отеля. Почувствовал какую-то ненужность, искусственность и фальшивость всего, что с ним происходило до этой минуты. Почувствовал, что только сейчас что-то внутри отпустило, и он наконец-то может сам себе признаться в том мерзком, отвратительном страхе, который преследовал его всю дорогу, начиная с Лабытнанги. Он боялся повстречать кого-нибудь из прошлого. И в первую очередь маленького, лысенького Шурыгина. Хотя прекрасно понимал, что за пятьдесят лет много воды утекло, он постарел, изменился до неузнаваемости…, а боялся… Боялся встретить его в Москве, отчего и не пошел со всеми на экскурсию. Боялся встретить Шурыгина в Выборге, в шаге от дома. Почему-то боялся встретить его и в Хельсинки, вдруг он там, в турпоездке… И вот теперь все… Оула физически почувствовал, как словно отпал искусственный отросток или клеймо, что столько лет мешало жить, не давало говорить в полную силу, жить в полный вздох… Все, однако… Я дома… Он медленно развернулся разбитым и усталым, и вместе с тем абсолютно свободным человеком побрел в спящий отель. «Все рано или поздно кончается…» — вертелось в голове.
— Нилыч, ты… извини меня, я на самом деле…, мне правда не спится…, ты зря думаешь…, — быстро говорил Бабкин сзади.
Утро походило на праздник. Низкое, оранжевое солнце, выйдя из-за деревьев, с озорным любопытством заглядывало в окна отеля. Оно будило тех, кто еще спал, дарило бодрость и хорошее настроение тем, кто поднялся.
Почувствовав теплое прикосновение, Оула проснулся и открыл глаза. Вся комната светилась золотом. На душе было подстать солнцу — светло и спокойно. Вчерашний трепет и страх исчезли напрочь. Отдохнувшее тело помолодело и требовало движений. Сосед Нюди тихо фыркался в туалетной комнате. По солнцу было еще рано, но Оула остро почувствовал голод, явный признак трудового настроя на день грядущий.
В дверь настойчиво постучали.
— Эй, ветераны советского оленеводства, — послышалось из-за нее, — спускайтесь чай пить.
Удивляясь долгому сну и хорошему настрою, Оула стал быстро одеваться.
— Держи, Нюди, — весело проговорил он соседу, возвращая корешки, когда они выходили из номера. — спасибо тебе за участие, со мной все в порядке.
Нюди с подозрением посмотрел, но ничего не ответил.
После завтрака все быстро завертелось. Всем девятерым принесли легкие пуховые комбинезоны, теплые на меху сапожки и очки с темными стеклами, как у гонщиков. Одевались без примерки, весело подшучивая друг над другом.
Выехали на трех снегоходах. По одному сели сзади за водителями и по двое улеглись на санях- прицепах.
Несмотря на довольно прохладное утро и приличную скорость, ехать было и удобно, и не холодно. Комбинезоны надежно защищали.
На прицепах было немного тряско и шумно, зато был великолепный обзор местности. По хорошо укатанной санной дороге машины шли ровно, без напряжения, с дистанцией пятьдесят-сто метров. Полчаса ехали редколесьем вдоль небольшой речки с крутыми берегами. Несколько раз спускались и долго ехали по ее ледяному руслу. Затем снова выезжали на берег и поднимались дальше на подступавшие увалы, с которых открывалась великолепная панорама далеких, плоских сопок впереди и размашистого, с многочисленными горбатыми островками озера сзади.
Оула не успевал реагировать на быстро меняющуюся местности, не успевал вспомнить, как они вновь ныряли в очередную низину, выскакивали на простор, набирали скорость и опять неслись как на гонках.
Незаметно аргиш из трех снегоходов с прицепами поднялся на обширное плато, которое уходило далеко к горизонту. Теперь снежная пустыня была со всех сторон. Она была изрезана неглубокими безлесными низинами, плавно переходящими где-то там сзади, внизу в ручьи и реки. Мягкие, приплюснутые сопки придавали вид застывшего, некогда взволнованного океана, с гигантскими уставшими волнами. А озеро и поселок, что остались далеко позади, размылись сероватой дымкой, а вскоре совсем пропали.
Часто меняющемуся ландшафту темные стекла очков придавали порой фантастический вид. Яркое солнце походило на замеревшую вспышку взрыва на черном небе, а искрящийся снег на его бесчисленные осколки. Глянцевые, темно-бурые машины своими острыми носами походили на хищных рыбин, на которых взгромоздились верхом людьми в необычных, блестящих комбинезонах, очках в поллица и длинных, чуть не до локтей перчатках-крагах. Со стороны вся эта картина действительно вносила что-то космическое, неземное в окружающее пространство.
Гости были очарованы. Они крутили головами, пытаясь перекричать рев двигателей, делились впечатлениями, нахваливали мощь и удобство машин, остроумность прицепов.
— Олег Нилыч, — не выдержал Костя Салиндер, с которым ехал Оула в одном прицепе, — а здесь… оленей труднее пасти…, вон…, сколько разломов да… низин…, того и гляди…, — он не договорил, прицеп тряхнуло на очередном ухабе, и у парня пропало желание криком продолжать мысль. Оула кивнул в ответ. Он продолжал смотреть во все глаза, пить как сладкое лекарство картины детства, все, что он видел вокруг, что по крупицам, по кусочкам вытаскивал из своей ветхой памяти, быстро восстанавливая давнее, былое, почти забытое, как ему казалось.
Но когда пошли открытые места, Оула вдруг чаще закрутил головой, он сосредоточенно и внимательно вглядывался в горизонт, что-то отыскивая в его размытых далях, пока не догадался и сам себе
