Оула, плохо ощущая тело, медленно, по частям перевернул себя на живот и начал подниматься, опираясь мягкими, чужими руками о колючий снег.
— Ну-ка, Гриша, возьми его на мушку, на всякий случай.…
— Ты думаешь, он может… — чуть дрогнул голос второго, срывающего с плеча винтовку.
— Я же сказал, на всякий случай, — и тут же, обращаясь к поднявшемуся заключенному: — А ты, мокруша, ступай во-он туда, на самый крайний свет. Видишь, нет, падаль вонючая?.. Шаг вправо, шаг влево, пристрелим как собаку. Понял?
Оула не ответил. Да и не понял он ровным счетом ничего. Голова стала центром тяжести и водила за собой все тело, раскачивая его то в одну, то в другую сторону.
— Стоять, стоять, сука, что ты как березка на ветру!? Во-от, теперь пошел строевым и с песней.…
Оула сделал первый шаг и тут же получил прикладом по затылку.
— Ты че, притворяешься!?.. Во-он, сказано, на огонек, туфтило, туда и топай, а не на станцию.
Получив по затылку хоть и несильно, да еще через шапку, Оула все ж ослеп. Боль с новой силой рванула в голове, яркой вспышкой озарила все вокруг, затем длинной, тонкой иглой пронзила насквозь и … резко отпустила. Отпустила, оставив ровное гудение, как далекий речной перекат.
«Надо же, — грустно подумалось Оула, — долбанули по голове, а стало легче! Вот спасибо!»
Глава четвертая
«Хороша…, как она хороша!..» — еле слышно произнесли яркие, чуть припухшие губы. Красивые, четко очерченные они вновь шевельнулись, не размыкаясь, поползли, удлиняясь и загибаясь в уголках. Застыли. И опять, как бы нехотя, вернулись в обычное положение, образовав, маленькие, едва приметные поперечные складки.
Свет от настольной лампы попадал лишь на нижнюю часть лица. Глаза прятались в тени. Опущенные веки слегка трепетали. Молодое и сильное тело, одетое в коричневую гимнастерку и туго перетянутое кожаными ремнями портупеи, отдыхало. Усаженное в удобное кресло оно выражало утомленность и наслаждение от покоя. Длинные, стройные ноги в зеркально начищенных сапогах выглядывали аж по другую сторону стола. Ни единого движения, лишь губы и веки.
«Хороша!..» — легко и тихо как выдох, как взмах бабочки, вновь шепнули губы.
В синих петлицах по две квадратных алых капельки в золотой окантовке. Над левым клапаном нагрудного кармана «Ворошиловский стрелок» и комсомольский значок. На подлокотниках руки. Сухие, жилистые, ширококостные. Да вот и в них едва заметное оживление, вернее в кончиках пальцев. Они словно ощупывают что-то невидимое, трогают что-то нежное и запретное.
Лейтенант Глеб Якушев действительно не ощущал своего тела. Он плавно парил в пространстве. А точнее, сейчас он находился не здесь, в теплой и уютной дежурке ШИЗО (штрафной изолятор), а был все еще там, у сказочной, фантастической женщины — Алевтины Витальевны!
Лейтенант вновь и вновь мысленно с упоением пробегал по самым сладким местам очаровательной, сказочной фигуры этой удивительной женщины. Замирал, еще и еще раз переживая совсем недавно испытанные наслаждения. Вновь и вновь отправлял в далекий путь свои нетерпеливые руки по сложному, пересеченному «ландшафту» ее роскошного тела, с огромным удовольствием взбирался на крутые возвышенности, стремительно сбегал вниз в нежные, тенистые чуть влажные складки телесного рельефа.
Истосковавшись по женщине, Глеб Якушев взорвался такой страстью, такой энергией, что повидавшая много чего на свете Алевтина Витальевна долго не могла выйти из шока. Она сначала испугалась столь бурного неистовства молоденького лейтенанта, пожалела, что легко уступила этакому безумцу. Но быстро отошла. Опыт есть опыт. Да и пробудилось что-то давнее, невысказанное, недопережитое. И она бросилась навстречу этому бурному потоку, в этот шторм, в эту сладкую испепеляющую страсть. Она вновь чувствовала себя молоденькой, гибкой, неутомимой и ненасытной. Она высасывала партнера, опустошала, не давала ни малейшей паузы, умело побуждая к новым действиям, к новым победам над ней, удовлетворяя свою похоть и страсть.
Когда опомнились, остановились. Когда иссякли все силы, когда не могли и пальцем пошевелить, вернулись слух и зрение, и сознание.
Глеб едва успел на службу. И вот сейчас он был невесом. Не хотелось ни смотреть, ни думать, ни даже спать. Он который уже раз ощупывал трепетное, податливое тело женщины пальцами, губами…. То нежил, едва прикасаясь, то ломал, распластывал ее под собой…
Пулеметной очередью над самым ухом прогрохотал телефон. Глеб вскочил, зачем-то надел шапку и уже взялся, было за шинель, но опомнился и, побросав все на скамейку, схватил, наконец, черную блестящую трубку несмолкающего аппарата..
— Якушев на проводе, — с хрипотцой и чуть запинаясь, проговорил Глеб.
— Гдэ тибя носит, лэйтэнант!? — услышал Глеб слегка раздраженный голос начальника режима капитана Гордадзе.
— На месте я, Автандил Вахтангович, камеры обходил, — соврал Глеб.
— Ладна, слушай, дарагой, щас к тибэ двоых привидут, с этапа на Инту сняли, да…. Одного, маладого, он вродэ бы как нэмой или контуженный, да.… Ты слышишь, Якушэв?!
— Так точно, товарищ капитан!
— Так вот, маладого, я говорю, к Слону подсэли, да…. Пусть он его слэгка помнет, да…. А утром ко мне пришли. А второй пока у меня. Я его черэз полчасыка отпущу. И еще, втарого…, — и видимо спрашивая кого-то, кто был рядом: — Как говоришь, Фи-тыль? Да? Слушаэшь, Якушэв?!
— Да, да, товарищ капитан! — вновь бодро ответил Глеб.
— Втарого, Фитыль его кликуха, да…, втарого в отдэльный номэр, и чтоб он глаз не сомкнул, не прилег и не присэл, да…. Мне он тоже утром нужен вареным. Как понял, дарагой?!
Глеб в точности повторил распоряжение начальника и положил трубку. «Ну вот, отдохнул» — подумал он с сожалением, усаживаясь в кресло и понимая, что умиротворения, которое было до звонка, уже больше не будет. Взглянул на часы. Встал. Поправил гимнастерку, застегнул крючки на вороте. Гибко нагнулся и подтянул голенища сапог. Быстро выпрямился, поправил рассыпанные, слегка курчавые пшеничные волосы и зычным, командирским голосом окликнул дежурного надзирателя.
Трудно, родившись в городе на Неве, быть мальчишкой и не мечтать стать моряком, не мечтать о дальних походах, о загадочных странах, о завистливых взглядах гражданских и пылких женских сердцах.
Вся будущая судьба Глеба Якушева была предрешена еще в десять лет. Давний друг отца Николай Григорьевич Малыгин, капитан-лейтенант с корабля “Победоносный', погостил у Якушевых пару дней, рассказывая о своей службе, и увез с собой меленькое, трепетное сердечко Глеба. Увез в далекие кругосветные путешествия, в бушующие моря и океаны, в тропическую жару, где каждая капля пресной воды дороже золота, в арктическую стужу, где коварный лед так и норовит раздавить железные бока корабля. А еще туда, где ждут красных моряков угнетенные народы, где кровь и огонь, где бесконечные войны. Туда, где место подвигу, где только отважные советские моряки могут устоять перед стихией, победить коварного и жестокого врага!
С тех пор все сочинения в школе посвящались любимой военно-морской теме. На уроках рисования изображались корабли в дозоре и моряки на боевой вахте.
Идя со школы домой, Глеб выбирал менее людный маршрут и вышагивал строевым шагом, оттягивая носок и выпячивая грудь, задирая кверху подбородок и хлопая по пыльному асфальту со всей силы ступней. Перед зеркалом прикладывал к виску ладошку, мысленно выговаривая: — «Матрос Якушев по вашему приказанию явился!» или «Я приказываю!»
Вопрос кем быть для Глеба был решен. Противились родители, точнее мать, Наталья Михайловна, всю жизнь верящая во всевозможные приметы и наговоры. Потеряла покой за Глеба, когда услышала от бродячей цыганки, что ей нужно оберегать сына от воды. Это послужило категорическим возражением тому, чтобы Глеб поступал в военно-морское училище. Узнав, что ее сын проходит предварительные медицинские
