Погрузка закончилась, и первые машины уже постанывали своими моторами где-то в лесу по другую сторону выстрелов.
— Степан, Степан, мать твою, да брось ты этого чухонца, щас опять влупят! — орали из машины и махали руками. Но усач уже на себе волок Оула, у которого все же открылась рана и через бинт обильно просачивалась кровь. Особой боли он не чувствовал, она стала тупой, вот холод — да. Шинель спала, осталась где-то там вместе с шапкой, где их накрыла взрывная волна.
Наконец они добрались до машины. Санитары, сидевшие в конце кузова, никак не хотели затаскивать пленного финна, но, все же уступив ярости и упорству Степана, помогли тому перевалиться через борт. Усач забирался в кузов уже на ходу, когда машина запела всеми своими суставами и слабеньким мотором, набирала скорость. Последнее, что успел увидеть Оула, перед тем как санитары опустили тент, и весь кузов погрузился в полутьму — это часового, так и оставшегося лежать на снегу после взрыва. Он чернел на белом как головешка плоская, черная и длинная, а рядом восклицательным знаком — винтовка. В голове все еще стоял тонкий и противный свист от взрыва, когда новые звуки буквально обрушились на Оула со всех сторон. Стараясь перекричать скрежет железа, нытье двигателя, какое-то бряканье, визг решетчатых скамеек, люди почти одновременно что-то говорили, а вернее орали, напрягая голоса, багровея, вздувая жилы на шеях. Те, кто был способен еще и размахивали руками, время от времени бросая гневные взгляды на Оула, сплевывали прямо себе под ноги, ошалело крутили головами. Даже тяжелораненые посильно участвовали в этом галдеже.
— Эй, слышь, как тебя? — Оула с изумлением кое-как повернулся на голос и, с трудом разлепив губы, назвал себя. Парень, немногим старше его с перебинтованными руками и «воротником» вокруг шеи, смотрел на него устало и отрешенно.
— Оула?.. Ты что, саам что ли? — ухмыльнулся сосед.
— Во дела-а, а я — Микко — карел. Микко Репо, по-русски — Миша, Михаил. — Назвавшись, новый знакомый сморщился и закрыл глаза, поскольку машину сильно подбросило на ухабе. Через минуту, открыв глаза, новый знакомый долго смотрел перед собой, потом все с той же усмешкой начал говорить тихо, отчего Оула пришлось немного податься к нему. — Ты знаешь, почему они орут все?! — и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Война какая-то уродская! Воюем, воюем, а противника еще и не видели. Потери несем каждый день большие. Они, то есть вы, какие-то неуловимые. То с деревьев нас лупите, то по ночам что-нибудь придумываете. Я — кадровый, привык в открытую воевать, в атаки ходить. А здесь как в прятки играем и все время проигрываем. И вас найти не можем. Вот ты — первый финн, которого я, да и весь батальон, впервые так близко видим. А сегодня вообще бред, кто-то панику устроил, мол, Маннергейм всем фронтом в атаку пошел. И кто бы переполошился, а то ведь командиры — отцы родные. Орут, бегают, шары выпучили от страха. А все, как потом выяснилось, наши же по нам и шарашат…. И в хвост, и в гриву….. Прицел, видишь ли, спутали! Мать их!..
— А в кого из винтовок-то стреляли? — решил поддержать разговор Оула.
— Так тоже от страха. Кому-то показалось, что в лесу мелькают белые тени. Ну…, тут и началось. Думаю и здесь кого-нибудь по дури зацепили. Я имею в виду своих. Да еще вот с эвакуацией штаба и санчасти…, — Микко опять сморщился и прикрыл веки. — Как будто воевать не умеем, — с горечью добавил он.
Санитары и раненые продолжали кричать. Чуть ли не все разом курили, внутрь, под тент забрасывало выхлопные газы, отчего в кузове стоял сизый туман. Дышать было невыносимо! Зато стало чуточку теплее.
Хотелось тишины и покоя. Кровь остановилась сама, и теперь бинты подсыхали и становились панцирем на груди и спине.
— Что-то ты уж совсем молодой парень!.. Давно воюешь?.. — тихо спрашивал Микко и недожидаясь ответа продолжал, — конечно, скажешь, что первый раз был в бою и что никого еще не успел убить. Я бы и сам также ответил, если … — он не договорил.
— Братцы мои…, эй… мужики! — вдруг заверещал, выделяясь своей высотой, голос одного из раненых. — Чудеса в решете, да и только! Мишка-то с чухней разговаривают!
Базарный ор в кузове постепенно стих, и все уставились на Оула и Микко. Машина продолжала греметь всем, чем могла, но в кузове стало действительно тише, если не тихо. Эта тишина все больше и больше напоминала паузу перед бурей. Тревога нарастала, росла как снежный ком, готовый раздавить всех и все.
- Ты че мелешь? — поднялся на локте лежащий на носилках молодой лейтенант. — Как это разговаривают?!
— А я смотрю, че это Мишка с чухонцем головами сблизились и губами по очереди шевелят, — опять проверещал тот же голосок.
— Мишка, правда, что ли?! Ты че, понимаешь по-чухонски?! — донеслось снизу от пола.
Небольшое, стеклянное оконце, вшитое в тент, хоть и освещало кое-как кузов, но все заметили, что Мишка покраснел как школьник, растерялся и никак не мог ответить. Напряжение достигло предела. Не хватало маленькой искры. И, она проскочила.…
— Слушайте, братцы, — шипяще и вкрадчиво пронеслось над каждым, — так они же — шпионы!
И тут, в кузове словно «рвануло»…. Более двадцати глоток распахнулись во всю ширь, заглушая все машинные звуки.
— А-а твари!.. С-суки!.. Рви их, рви братцы!.. Дави их, гнид!.. Под колеса их!.. В зенки, в зенки коли их!.. Падлы продажные!.. Так вот почему нас бьют!..
В кузове началось невероятное!..
До Оула не сразу дошло, что он опять стал предметом всеобщего внимания, которое обязательно должно перерасти в гнев. И действительно, когда все стихли и стали смотреть на него и Микко он с ужасом и ненавистью, понял, что произойдет страшное. Так оно и случилось. Когда вместе с ревом многочисленных ртов и раненые, и санитары кинулись на них, Оула едва успел прикрыть, как мог, свою рану. Первые же удары сбили его на пол, а еще через мгновение получил несколько тяжелых ударов ногами и сразу потерял сознание. Больше он уже ничего не слышал и не чувствовал. Рана открылась, и жизнь тихо потекла из него. Но никто не замечал или делал вид, что не видит, как доходит чухонец. Его продолжали пинать, хотя уже не так остервенело как вначале.
Мишку били гораздо сильнее и ожесточеннее — все же свой. Никто не хотел слушать, что он орал изо всех сил. Не обращали внимания ни на повязки, ни на «воротник», говоривший о повреждении позвонков. Но убивать никто не хотел. Просто, таким образом, выплескивалась обида на неудачную войну, на бездарность командования, на ловкость и упорство финнов, на холод и голод, и на многое другое, что они не могли, не понимали, не хотели.
Гроза улеглась также внезапно, как и началась. Избитые, поверженные на пол, измятые и перепачканные свежей кровью «шпионы» не подавали признаков жизни.
— Вот так бы вам воевать…, ордена некуда было бы вешать, — тихо и устало проговорил усач и принялся поднимать Мишку. Все молчали, стараясь не смотреть друг на друга. Усаживались кто куда, успокаивая дыхание, лезли в карманы за новым куревом и долго, просыпая махорку под ноги и на тех, кто лежал на полу, крутили дрожащими руками самокрутки.
— Какой же Мишка — шпион?! — укладывая раненого на скамейку, говорил Степан. — Вы, что же забыли, как он роту вывел из окружения!?.. А «Красного Знамени» — за что? А за что, такой молодой, и уже замкомвзвода? Вы просто от зависти и страха ожесточились, от неумения воевать….
— Погоди Степан, ты тоже что-то уж больно усердно нянчишься с пленным!? Вон и в машину его определил, и сидишь рядом, и, небось, слышал, и знаешь, о чем они шептались?.. А!? — лейтенант говорил охрипшим голосом, придерживая одной рукой раненый бок.
— О чем они говорили — не ведаю, товарищ лейтенант. А вот то, что Мишка родом из этих краев — знаю, — все удивленно вскинули головы и уставились на пожилого санитара. — Когда он попал к нам в медсанчасть, я документы его смотрел. Он по национальности — карел, то есть с Карелии. Стало быть, соседи они с финнами. И я так понимаю, что и предки их родственные. Отсюда и схожесть языка.
- Как это так, схожесть языка? — недоуменно проговорил кто-то из раненых.
— А так. Ты вон служил на Украине и гарно с дивчинами балакал, уговаривал, пел им, небось, как соловей. И они понимали тебя, как и ты их.
