— Нет, о чем же Мишка мог говорить с пленным? — не унимался лейтенант, время от времени затягиваясь цигаркой, спрятанной в дрожащем кулаке.
— Да о чем могут два земляка говорить? — санитар приводил Михаила в чувства, разнося по кузову резкий лекарственный запах. — Ну что сидите, идолы, помогайте, берите финна. Вон сколько крови потерял. Перебинтуйте его и положите. У него пулевое ранение на вылет, можем и не довезти парня! — Степан уже прикрикивал на своих коллег санитаров.
Те и впрямь, точно ждали команды, кинулись к неподвижному пленнику и засуетились над ним.
— Шпионы! — продолжал ворчать Степан, возясь с раненым. — Сами-то от каждого пня в лесу шарахаетесь. Боитесь по малой нужде из землянки выскочить, обоссали все углы, вонищу развели. Все им «кукушки» мерещатся. Воины долбанные! А мальчишку, если выживет, сам в политотдел отведу. Там разберутся. Только чувствую, что он, как и вы же, из крестьян или рабочих. Посмотрите на его руки. Совсем классовое чутье потеряли.
— Ты что это, Степан, политбеседу тут развел! Чай не комиссар пока. Ишь ты, «руки посмотрите…», «из рабочих…», он — враг! Он может столько наших положил — не счесть! — продолжал гнуть свое лейтенант.
— Я так думаю, товарищ лейтенант, политотдел разберется. А Мишка с ним мирно беседовал и мог бы сказать нам многое, что паренек в себе держит, если бы кое-кто удержал свой пыл и чрезмерную подозрительность, — санитар не унимался и не уступал молодому лейтенанту. Он и сам не мог взять в толк, почему кинулся защищать этого чухонца-мальчишку. И не потому вовсе, что он ему сына напоминал, погибшего вот в таком же возрасте. А потому, что в самой глубине души Степан так и не мог понять всего смысла этой странной войны. Перебросить с юга России подразделения, совершенно не готовые к ведению боевых действий в таких необычных условиях. Ни одежды, ни снаряжения. Да что там говорить! Сколько раненых и убитых прошли через руки Степана! Ответ на это где-то там, наверху, а точнее в самой Москве. А этот парнишка, что он, свою землю кинулся защищать — вот и все дела. Но вслух такое разве скажешь!
Ему все же удалось привести в себя Михаила. Но тот настолько был слаб, что сидеть уже не мог, лишь морщился и все качал, и качал головой, исподлобья разглядывая своих товарищей. Труднее оказалось с Оула. Он затухал, таял буквально на глазах. Нужно было что-то срочно предпринимать. Но врач был в кабине, и стучаться, останавливать машину из-за какого-то пленного, которого в конечном итоге все равно расстреляют ни у кого, даже у Степана, духу не хватит. «Ну что ж, парень, — Степан молча смотрел на финна, — вся надежда на твоего ангела-хранителя. Вытащит он тебя или нет — на все воля Божья».
Жаловался и сердился мотор, издавая то тоскливые, то хрипловато-натужные звуки, продолжая тянуть машину по разбитому, корявому зимнику. Все, что могло, болталось, тряслось, нестройно подпевало мотору, помогая выводить хором обычную дорожную песню.
После расправы над «шпионами» люди в кузове притихли, даже курить стали реже.
Смеркалось. Прыгающее во все стороны маленькое окошечко стало лиловым.
Мысли Степана скакали как машина на ухабах, мелькали, главным образом, детали прошедшего дня. Уперев локти в колени, сгорбившись и раскачиваясь вместе с кузовом из сторону в сторону, сейчас он напоминал уставшего от бестолковой и суетливой жизни старого человека. Впрочем, так оно и было. Потеряв жену, а потом единственного сына, Степан, чтобы не наложить на себя руки, что не раз приходило ему в голову, отправился в Петрозаводск к своему старшему брату. Но не успел. Пришлось поговорить лишь с его могилкой. А тут эта война. Напросился санитаром, тем более в первую мировую приходилось этим делом заниматься. Взяли. Первое время было тяжело, но потом потекли военные будни, втянулся, а сейчас и представить себя не мог без этой суетливой кутерьмы. Он нужен здесь. Степан это видел и чувствовал. Помогал перевязывать, носил утки у тяжелых, кормил, утешал, делал то, без чего война никак обойтись не может. Спроси его, почему он так поступил, навряд ли ответил бы. Может по судьбе у него так, где горе, грязь, отчаяние, нечеловеческий труд, там он и должен быть. Все пропускал через себя, через свою душу. Особенно жалел молодых, не поживших еще на свете ребят. В каждом пареньке Федьку своего видел. Для каждого близким старался быть, вкладывая в него частичку неистраченного отцовства. И больные отвечали взаимностью, многие, чуть не ровесники, «батей» звали.
А когда появился этот молчаливый, с печальными глазами финн, у Степана аж дух перехватило! Федька и все тут! Хотя раненый парень был покрупнее и темнее волосом, но что-то неуловимое роднило их. Частенько Степан поглядывал на паренька, когда тот еще без сознания был, то одеяло поправит мимоходом, то шикнет на громкоголосых, и каждый раз находил все новые и новые сходства со своим Федором. Запал финн в душу. Посмотрит на него Степан, и на душе теплее становится, хотя прекрасно понимал, что ждет пленного, когда тот встанет на ноги.
Вот и сейчас, как бы он не закрывал собой и финна, и Мишку, а все равно отделали их крепко. Если Мишка как-то оклемался, то пленный, навряд ли доедет. А жаль!
Степан который раз посмотрел на неподвижное тело финна, на упрямо проступающее бледным пятном лицо. Горький ком подкатил к горлу и запер его. Степан выпрямился, поднял голову, чтобы легче было вздохнуть, но ком не проваливался, продолжал жечь нутро.
Вот так же просидел он всю ночь перед Федькой. Тогда рухнули все надежды на будущее, потерялся смысл жизни, стал Степан одиноким, а после смерти брата и вовсе безродным.
Он почувствовал, как накопленные в глазах слезы сорвались вниз, охладив щеки мокрыми следами. Степан дотянулся до руки финна и сжал запястье. Он долго нащупывал пульс, пока не услышал едва проступающие, робкие толчки.
Каждый раз, когда кто-то умирал у него на руках, Степан думал о его родственниках, так как самому пришлось пройти через это. В такие моменты он будто отчетливо слышал, как где-то вскрикнула чья-то мать, почувствовав, что оборвалось невидимая нить с сыном, и образовалась пустота внутри, холодная и звонкая…. Замрет на мгновение, опустит руки, присядет, заглянет в себя и поймет… Но все равно не поверит…. Умом не поверит, и будет надеяться и ждать. Как и он не поверил, пока не увидел своего Федьку… Хорошо, что мать не дожила до этого.
— Что отошел?.. Степан, я тебя спрашиваю, отошел, нет, чухонец-то? — подал голос лейтенант. Степан не сразу высмотрел командира в темнеющей груде тел, которые копошились серой массой, охали, харкали, тревожно сигналили огоньками цигарок.
— Жив пока, но… видимо уже скоро…
— А я смотрю, ты к нему тянешься. А может и к лучшему. Все равно не жилец.
Степана передернуло. Но он сдержался. А что тут скажешь, для всех этот парень — враг, и если пользы нет, хоть и выживет — все равно в расход.
Скрипнув тормозами и швырнув последний раз всех к переднему борту, машина наконец-то остановилась и тут же заглохла. Но нутро каждого пассажира продолжало жить прежними звуками, а тело рывками и толчками. Стал слышен далекий лай собак, хлопанье ворот, смех, покрикивание, скрип снега под множеством ног. В кузове завозились, разом загалдели, откидывая полог и поднимая свои избитые дорогой тела. Послышались команды снаружи. Началась выгрузка больных и раненых.
Глава вторая
Начальник политотдела Петрозаводского гарнизона майор Шурыгин Матвей Никифорович, просматривая текущую почту, обнаружил сразу два «сигнала» или, как он их называл, попросту доноса. Это были доносы на неких красноармейцев Филиппова Степана Тимофеевича, санитара при окружном госпитале и Репина Михаила Алексеевича, заместителя командира взвода подрывников. Бдительные «стукачи», преданные делу Партии и Народа, уверяли, что Филиппов и Репин вступили в сговор с вражеским лазутчиком — раненым финном, ныне проходящим лечение в местном госпитале. Пособники активно участвовали в его выздоровлении, вели скрытые переговоры и, вероятнее всего, выдавали военную и государственную тайны. К тому же «сигнальщики» упоминали лейтенанта Гапановича, допустившего политическую близорукость, что отразилось в недостатке бдительности к шпионским действиям у него под носом.
«Что за херня!? — думал майор. — Официальных бумаг на этого финна нет, если он конечно на самом
