с Ним в ночь. В шумные, прокуренные пьяные рестораны, где веселилась нэпманщина, где был разгул низменных страстей, как сказал бы школьный секретарь комсомольской ячейки Вова Зюзин, где не место порядочным советским гражданам, где пир во время чумы…
Сердечко зайчиком прыгало, когда он с равнодушным видом доставал из своих карманов «цацки», в которых нет-нет, да и промелькнут «сверкальца» в золотой оправе.
— Вот, выбирай! Только не вздумай в них на работу или куда еще… по улице…
— Ну что ты, я же понимаю…, — отвечала она радостно…
И вот… арест. Суд. Этап. Все, что с таким трудом закатывалось в гору, теперь неслось вниз, набирая скорость, сметая на пути построенное собственными руками…
Зато она побывала на вершине блаженства. Испытала то, что редкая женщина испытывает за свою долгую жизнь. Это ей дал мужчина. И не просто мужчина, а НАСТОЯЩИЙ мужчина, которого ждешь годы и готова ждать еще столько же, зная, что он придет. Заслышав шаги которого, покрываешься мурашками снаружи, а внутри медом растекаешься. Ты еще его не видишь, а такое чувство, будто тебя как хрупкий цветок берут его ладони, и ты в полной безопасности. Ты его все еще не видишь, но чувствуешь его запах. Запах, от которого невозможно оторваться. Это здоровый запах мужчины, запах покоя и страсти, жилища, постели, запах твоих будущих детей, мягкой, сытой старости…
И вот он рядом. Могучий, суровый и недоступный. Но для тебя есть лазейка, уютный уголок, в котором на самом донышке теплый огонек. И это самое главное место, твое место, с которого можно дотянуться и положить руку на его сердце, погладить его душу, шепнуть ей на ушко заветное, нежное, ласковое. И вот она уже мягкая, пушистая как шкура белого медведя, а ты продолжаешь ее гладить, запуская свои пальцы в мех, зарываешься вся, кутаешься в ней, отрываешься от земли и как тучка плывешь в невесомости над суетой и серостью…
Поэтому ты бросаешь все на свете и отправляешься за Ним. Ты лишаешься почти всего, кроме Него. Он продолжает на расстоянии, за заборами и решетками посылать тебе надежду, будить по ночам и гладить тебя невидимыми руками, обнимать, отчего захватывает дух и мелко дрожат ноги…
Окна перестали светиться, слились со стенами, потолком, полом. Наступил вечер. Алевтина Витальевна осторожно освободила руку и, нехотя, выскользнула из-под одеяла. Накинула холодный, шелковый халатик. Вдела ноги в тапки и, не включая света, отправилась к печке-голландке, которая как круглая, толстая колонна подпирала потолок в углу комнаты. Встав на цыпочки, открыла трубу, затем присела и, звякнув печной дверцей, стала укладывать тускло белеющие полешки. Похрустела пучком лучин. Зажгла спичку. Полюбовалась какое-то время желтоватым пламенем, поднесла ее к растопке. Лучины гневно вспыхнули. Затрещали капризно, раздраженно, громко. Алевтина Витальевна торопливо закрыла дверцу. Тотчас поток воздуха ринулся в поддувало и уже снизу набросился на огонь, раздувая его, торопя, перекидывая на поленья. И все это происходило с гулом и треском.
В комнате сразу стало уютней. На полу перед печкой весело забегали зайчики, становясь все ярче и ярче. Обозначились стены, потолок, окно, мебель. Запахло горячим металлом.
Зябко ежась, Алевтина Витальевна вернулась к постели и, не снимая халатика, прилегла с боку, осторожно накрывшись одеялом. Спать не хотелось. Рядом спал великолепный, молодой мужчина, которому она была очень признательна за то, что он выбрал ее, что он дарил ей свое тепло и ласку, стал близким и желанным. И ничего, что из органов. Она с первого взгляда, с первой минуты не отождествляла его с этим мерзким учреждением, с этим адом, где рухнули все ее надежды, где прервалась самая красивая и сладкая на свете песня… Песня ее настоящей, единственной любви…
Добравшись до Котласа, Алевтина довольно легко установила, что Он здесь. Скоренько собрала передачку и на следующее утро была уже у окна приемника. Еще несколько женщин топтались в мартовском снегу. Безжалостно дула поземка, пронизывая их насквозь. Узелки взяли лишь перед обедом.
Деньги были на исходе, и она пошла мыть полы в маленькую местную школу. Пригласили на работу по профилю, но она отказалась, ожидая, что Его повезут дальше.
Две недели, чуть ли не ежедневно носила передачки. Боялась только одного — простудиться и заболеть. На шестнадцатый день отказались брать. Молодой, с плутоватыми глазами охранник долго молчал, рассматривая Алевтину со всех сторон. Потом, отведя взгляд в сторону, тихо, заговорщицки сказал, что, мол, для Него передачи отменили, но за особое вознаграждение он рискнет передать и что приходить сюда больше не следует, он сам зайдет к ней…
С тех пор и пошло.… Сколько их перебывало!? И молодых, и не очень. Грязных, жадных до тела и таких, которым подавай что-нибудь необычное, совсем уж бесстыдное.… Терпела. А куда деваться. «Ему гораздо хуже,» — думала Алевтина. Пока не попался уж больно отвратительный и предложил такое, что было за пределами всякого здравого смысла. Алевтина наотрез отказалась, тогда он попытался силой.… Не получилось. Потеряв самообладание, в гневе он-то и признался, что ее «сокол» давным-давно в «яме», что «сыграл» туда в аккурат через две недели после прибытия на пересылку. Проигрался в карты. Что давно охранники и «вертухаи» ходят в носках и свитерах ею связанных, делят передачки между собой и бегают к ней под бочок по строгому графику…
Очнулась в тусклой, серенькой палате с запахом карболки, керосина и еще чего-то кислого. Старенькая, кругленькая санитарочка, увидев, что Алевтина открыла глаза, подошла, присела на краешек ее постели и, гладя ее забинтованную руку, тихо зашептала, оглядываясь на дверь:
— Грех, грех, родимая, на себя руки-то накладывать. Богом дадена жизнь тебе и им отымется, когда срок придет. Прости меня, Господи, — она украдкой перекрестилась и снова оглянулась на дверь. — Завтра я тебе котеночка принесу, — она растянулась в простоватой улыбке, — трехшорстной. А это, — она кивнула на тумбочку, где стояла металлическая чашка, из которой хвостиком торчала ложка, — не ешь. Я тебе, дочка, блинчиков испеку, потерпи до вечера.
Глядя на это круглое, морщинистое лицо, ясные, открытые глаза, Алевтина и впрямь почувствовала неловкость за свой поступок. Она как могла, улыбнулась в ответ санитарочке и коротко кивнула: «Спасибо, мамаша…»
На следующий день осторожно, боясь раздавить писклявый, тепленький комочек у себя за пазухой, Алевтина возвращалась в свою комнату.
Устроилась учительницей или, как здесь говорят, учительшей и по утрам теперь стала спешить в класс к детям, а вечерами — домой к трехшерстному, пушистому Жорику.
Майор Кацуба, начальник лагеря открыл папку, достал рапорт старшего надзирателя старшины Ахмедшина и вновь перечитал. По сути, это был донос на лейтенанта Глеба Якушева, молодого красавца, прекрасно себя зарекомендовавшего на службе. «Вот ведь б…во какое…, — с горечью и сожалением рассуждал майор, — есть сигнал, надо отвечать. Мож, он куда еще послал.… А жалко парня!»
С полчаса назад Кацуба послал старшего лейтенанта Симкина за Якушевым. Послал и спохватился: как всегда хорошая мысля, приходит опосля. Появилось сомнение: «Может, надо было дождаться утра, да и вызвать по телефону, и побеседовать.… А так, вдруг Якушев не поймет или Симкин перегнет палку?»
И было отчего волноваться майору Кацубе. Он хорошо помнил, как заявился перед осенью, едва окончив училище, молоденький лейтенант. Бабы, жены офицеров, словно объелись чего или оппились, только о нем и говорили. Да еще давай мужей укорять, мол, утратили фасон, стали мятые да рыхлые, вон молоденький каков — глаз не оторвать. Ну и так далее, и тому подобное.
И Зинка его, стерва, сука ненасытная, туда же… Мало того, что рога ему наставила, когда Кацуба еще в капитанах ходил, так до сих пор на каждого рослого мужика готова вешаться и смотрит тварь им в «самый корень». Забыла подлюка, сколько он поленьев о ее хребет изломал, зализала свои раны.… И вот по новой…
Бабья память короткая. Да и он — голубь тоже забыл, что лишь благодаря ей, Зинке-суке, бл…ди своей жопастой стал майором и получил лагерь.… Забыл мать твою!
Майор злился. Злился оттого, что в столе лежал приказ о досрочном присвоении Якушеву очередного звания. Сам же ходатайствовал.… Злился и на старшину, добросовестно выполнившего свой долг, всю свою жизнь сверявшего по инструкциям и уставам. Злился на то, что послал за Якушевым Симкина, который случайно подвернулся под руку. Ведь знал майор, что они противники-соперники непримиримые и по службе, и … в кобелизме…
