— …Я как освободился в шестьдесят седьмом, так и определился сюда. Покойный Василий Платоныч Шандыбин, царствие ему небесное, поспособствовал. А так никуда не брали. И ведь столько специальностей у меня, спроси!?… Теперь рад, что здесь осел.
Старика, казалось, не волновало, слушают его или нет.
— Видишь…, — повернулся он в сторону берега, — во-он там, на той стороне Полуя, на взгорке…, да нет…, куда там ночью…, я то вижу, а тебе уж утром покажу — моя старушка лежит. Целый сад ей там устроил….
Виталий посмотрел в ту сторону, куда указывал старик, но не увидел даже противоположного берега, а не то, что какой-то там взгорок, да еще что-то вроде могилки.
— Шумит движок-от? — переключился старик.
— Не то слово, — вяло отозвался Виталий, ощущая нарастающее раздражение к старику.
— Знать мало выпил, — сделал правильный вывод смотритель.
— Не налили — не выпил, — попробовал отшутиться Виталий.
— Ой, не подали, говоришь, дак айда пойдем, у меня сколь душе угодно…, — оживился дед.
— Да нет, я так…, я вообще-то особо не разбегаюсь в этом деле, люблю умеренно, так сказать, для настроения и вообще…
— Во-во и я за это… Ты бы знал, корреспондент, как мне вся эта алкашня остохренела!.. Нет, я не про оленеводов, их мы давно споили, я про тех, что сюда жрать, да бл…ть приезжают. Что тут летом творится!.. Полный атас!..
Он вдруг замолчал, поглядывая на окна, но потом опять продолжил:
— Щас «назвоню» тебе, а ты на бумагу, а!?… Пропишешь, нет!?… — старик лукаво скосил глаза.
— Да кому это надо…, везде бардак…, если не похлеще…, да и журналу, дед, эстетика нужна, что б все красиво было и пристойно… Он ведь «Северные дали» называется…. А дерьма всякого и в Москве выше крыши…
— Привозят мне ваши «Дали»…. Что ни картинка, благодать!.. По журналу, на нашем Ямале — жизнь малина!.. Рай, да и только!
— А то!
— Ну, пошли, а…, посидим как люди.… Твой журнал помянем… Пошли, журналист, ишь как подмораживает, завтра все в инее будет. Как звать-то тебя, парень, а то «журналист» да «корреспондент»!?
— Ну, пошли, дед, — неожиданно для себя согласился Виталий. А скорее и не было никакой неожиданности, просто старик нечаянно задел что-то внутри…
Виталий Богачев, редактор всесоюзного журнала «Северные дали», как, пожалуй, и каждый журналист мечтал о большой литературе. Текучка, авралы, смена редакций, личная неустроенность, легкий характер, болезненное профессиональное самолюбие, беспартийная позиция и ранимость души несли его «журналистскую лодчонку» по каким-то мелким, мутным протокам, крутили в сомнительных водоворотах, выбрасывали на мели, делали все, что хотели, не подпуская к большой воде.
А годы шли. Давно миновал тридцатчик. Многие коллеги запестрели на торговых лотках да прилавках яркими, толстыми книжками. С фальшивой усталостью глядели на Виталия с телеэкрана, делясь своими «скромными» успехами, с плохо отрепетированной небрежностью дарили ему свои книжки на различных встречах, презентациях, конференциях.
Виталий читал. Читал и завидовал. Завидовал, несмотря на качество писанины. И каждый раз решительно бросался к своему рабочему столу, доставал пачку чистой бумаги и… надолго задумывался над очередной незаконченной статейкой, вспоминал вдруг о долгах, о том, что пора бы навестить детей, что зарплата почти нищенская и так далее, и тому подобное. Утомленный размышлениями и угрызениями совести, разбитым неудачником ложился в свою холостяцкую с некоторых пор постель и тяжело засыпал. А утром опять летел, очертя голову, в редакцию и правил, сверял, звонил, пил чай, отвечал на письма…, когда ж тут до высокой литературы.
А мечта была. Давно определился с темой. В общих чертах был придуман неплохой, как ему казалось, сюжет. Искал натуру. Хотелось подобрать необычную личность!.. Чтобы списывать прямо с нее…. Но где там…, в наше время? Одни «герои криминала», с которых уже и так целые Джомолунгмы написаны всякого дерьма.
— …Я после нее ничего и не трогаю, — произнес старик, едва они переступили порог.
Задвинутый в редкий, низкорослый ельничек в два окна домик оказался чистеньким и необычайно уютным. Повсюду, действительно, чувствовалась женская рука, хотя дух жилища был не тот. Его запах выдавал долгое отсутствие хозяйки. Домотканые половички, занавески, покрывала, пожелтевшие, вырезанные вручную бумажные салфетки. На высокой кровати на фоне тканого коврика — пирамида подушек. Между рам — ягель. Над столом — самодельный абажур из бордового платка с бахромой. На стене в старинных рамках фотографии, картинки из журналов — все это теперь казалось декорацией.
— Проходи, проходи, садись… Можешь раздеться. Я люблю тепло. Дров, слава Богу…. Руки, ноги есть… — дед немного суетился, усаживая гостя за пустым чистым столом. — Я щас, мигом…, — кинулся обратно в сени.
Виталий еще раз огляделся. Белая, широкотелая русская печь была главной в этом доме. Она стояла почти посередине и очень удачно делила пространство на три части или зоны: спальную с высокой железной кроватью и старинным комодом, кухонную и что-то вроде гостиной-столовой, которую представлял квадратный стол, покрытый когда-то красивой, цветной скатертью и двумя стульями. Был еще широкий, деревянный диван с резной, наклонной спинкой.
— Вот я и говорю, все как при Анне Тимофеевне, царствие ей небесное…, — притворяя дверь, продолжал дед. Ему хотелось говорить о своей старухе.
А Виталий и не мешал. «Пусть говорит,» — думал он, впадая в какое-то вязкое, притупленное равнодушие. Он и первую граненую стопку, затуманенную, полнехонькую выпил как-то мимоходом, едва ощутив жжение в горле. И белые, перламутровые, с тоненькими бордовыми прожилками стружки жирного щекура пока не передали Виталию своего настоящего вкуса, нехотя таяли на языке.
— Ты с горчичкой его, с горчичкой, первая закусь у нас!.. — прямо из засаленной бутылочки дед налил в тарелку гостя желто-коричневой жидкости, которая даже на расстоянии слегка шибанула своей свежей крепостью. — Ну, давай, Виталий Николаевич, теперь за твою работу, за ваши «Дали», что б они еще дальше были, — улыбаясь, старик поднял свою тяжелую, натруженную руку с маленьким стаканчиком. — Как говорится, пишите, а мы читать будем. Ну, поехали.
— Погоди, Иван Касьяныч, — как бы там ни было, а первая стопка не прошла для Виталия даром, она поприжала хандру, освободила язык, — давай помянем твою хозяйку, земля ей пухом. — И, окинув взглядом помещение, добавил: — Уютно у вас!
Виталию с чего-то захотелось сделать приятное этому бесхитростному, радушному старику, оказавшемуся под конец жизни в одиночестве, поэтому он специально сказал «у вас», видя, как тот продолжает жить своей старухой.
Держа руку на весу, Касьяныч опустил голову и затих. Гулко ударила слеза о доску, на которой старик строгал рыбину. Вздрогнул, отвернулся и тыльной стороной ладони вытер глаза.
— Спасибо тебе, милый человек, на добром слове…, — и не глядя на своего гостя, дед опрокинул в себя водку. — Пойду, говорит, по голубику…. Это у нее первая ягода была, — после затянувшейся паузы продолжил дед, — собирала ее, холеру, быстро и много. Я вот ее не очень-то, эту голубику — вода и вода. Вот морошку да бруснику только давай, и грибочки!.. А она видно что-то понимала в этой ягоде. — Касьяныч снова потянулся за бутылкой. — Села в лодку и на тот берег. А там ее, этой голубики, как раз на том взгорке, тьма-тьмущая!.. Веришь, нет, ногу поставить некуда. И, пожалуй, каждый год так. Я колочусь, — старик поднял свою стопку, и, дождавшись, когда гость возьмется за свою, чокнулся с ним и тут же выпил…, — в ту осень я печь перебирал в гостиничной избе, а она ползает себе по взгорку, собирает ягоду. Я выйду на улицу чистым воздухом дохнуть, помашу ей, она мне в ответ. Опять выхожу, она сидит у березки. Помахал, она молчит. Думаю, видно пристала, уснула. В тот раз и комара, и мошки как-то было не очень много. Другой раз вышел, помахал, опять молчит. Тут-то меня и трясонуло!.. Забыл, что Полуй между нами. Гляжу, плыву уже, не раздевшись…. И вышел из воды, будто сухой. Вскарабкался на берег, ни ног, ни рук не чую!.. Подхожу к своей Анюте, а она…, — звякнув тарелкой, дед встал и ушел за печь. Долго
