сморкался, кашлял, бренчал чем-то. Потом вышел. Глаза влажные, красные. Телом сморщился, стал даже меньше ростом. — Ручки сложила эдак, — старик показал, как, — и словно спит. Морщинки разгладились и будто моложе стала.… На том взгорке я и похоронил ее. Тот берег веселее. Он повыше будет. И голубики, «заразы», еще больше стало. Когда тихо, сяду у самой воды и говорю с ней. А по воде слова далеко-о слышны.
Старик надолго затих. Виталий терпеливо ждал продолжения. Алкоголь растопил равнодушие, собрал осколочки самолюбия и склеил, как мог. Появился аппетит, и он потянулся к оттаявшим, мокрым и скользким уже тонким пластинкам рыбы.
— А тут, — старик вдруг неожиданно улыбнулся, — слышь!?… И года не прошло, как у меня…. Ох, и смех, и грех говорить-то…, стыдоба, одним словом. Слышь, нет, «шалун-то» мой вдруг баловства захотел!.. Я терпел, терпел и думаю, а-а раз живу.… Ну и собрался в поселок. Привезу, мыслю, каку бабенку, не молодую, не старую, да пош-шупаю!..Сел в лодку, слышь, нет, а с того берега Анечкин смех!. А-ха!.. Смеется моя бабка, заливается…. Я посидел, посидел, да и вернулся в избу. И, веришь, нет, как рукой сняло…
— Пойду на двор выйду, — Виталий тяжело поднялся.
— Если по-маленькому, понужай с крыльца, весна все смоет.
Каждый раз, видя это волшебное явление, Виталий смотрел и не мог насмотреться. Почти над самой головой на фоне черного неба разыгрывалось фантастическое представление цвета. Точно кто играл с гигантской, муаровой лентой, подсвечивая ее с разных сторон.
За спиной коротко взвизгнула дверь, выбросив далеко на снег узкую, желтую полосу. Вышел Касьяныч.
— А-а, это не пересмотришь. Пойду шабашить электричество, было приказано в двенадцать…, — дед, словно и не пил, резво, похрустывая снегом, пошел отключать подстанцию. Через минуту ровный, уже ставший привычным треск вдруг сломался, пошел вразнобой и, чихнув напоследок раз-другой, затих. И в тот же миг Виталия ударила по ушам тишина, она ошеломила его, потрясла!… Фактория враз и ослепла, и оглохла. Ни единого огонька, ни единого звука. А над головой торжественное дрожание живого цвета. Виталий задрал голову и никак не мог оторваться от этой чарующей пульсации пластики и цвета. Но чего-то не хватало в этой величественной картине. Что-то было не так. И тут он понял, поймал себя на том, что для полной гармонии в этом расцвеченном небесном величии не хватает… музыки. Он весь напрягся, но кроме мелодичного звона в ушах после тарахтения подстанции ничего не чувствовал. «А ведь должна быть музыка, — думал Виталий, — вернее она есть, но я ее не слышу, как не слышу, например, звуков микромира. Здесь музыка должна быть неземного порядка, и она обязательно должна быть раз есть движение цвета!..»
Жалобный скрип снега под ногами Касьяныча вернул Виталия из-под небесного купола.
— Не налюбовался еще…, а я дак, когда смотрю на это свечение, изнутри стыть начинаю. Этот свет мне будто душу примораживает. И Анна моя, покойница, боялась. Айда в избу, ишь как морозит….
Густо пахнуло керосином. Дед запалил лампу. Медовым цветом окрасились стены, печь, стол, диван…
— Ну что, еще по одной, писатель? — дед наполнил стопки.
Виталию больше не хотелось пить, тем более, что он стал чувствовать себя довольно не плохо, но старик опять задел за живое…. Рука сама потянулась к стопке, и он выпил молча, без тоста, не дожидаясь деда.
— Да-а, парень, что-то мешает тебе, а!?… Я говорю, что-то скребется в тебе, нет!?… — вкрадчивым голосом полюбопытствовал старик.
— Все нормально, Иван Касьяныч, так мелочи жизни, — Виталий махнул рукой и потянулся за закуской.
— Щас, погоди, парень, — старик взял оттаявшую, обструганную рыбину и вышел с ней в сени. Через минуту, как деревяшку, он строгал нового щекура, а рядом с пустой бутылкой матово светилась другая.
— Хо-ро-ша…, з-зараза!.. А, Виталий Николаевич!?… — старик осторожно поставил пустую стопку и проследил, как гость опорожняет свою. — Вот этот кусочек возьми или этот, и обязательно в горчичку…, а?… Что я говорю!?… — он опять оживился и подкладывал Виталию лучшие куски из кудрявой горки свежей строганины. — Когда мужик в твои годы за бутылкой задумывается, обязательно причина тому баба. Так, нет, журналист!? Хвостом, никак, крутанула твоя или сам че высмотрел, а!?
— Да нет, — ответил неохотно Виталий, — это я давно проехал.
— Иль силу потерял!?… — вскинул голову Касьяныч. — У меня есть знатные травки да корешки…, стоять будет как телеграфный столб!
— Да что ты, Иван Касьяныч, с этим тоже все в порядке, — Виталий закинул себе в рот очередную рыбную стружку.
— Ну, тогда деньги, чтоб они горели синим огнем!? — старик перегнулся через угол стола и участливо смотрел на гостя. — Тут, паренек, я тебе ничем не могу помочь. Мои деньги — вот…, — он красноречиво кивнул на обструганную рыбину, — ну, там, ондатра еще да лисица, куропатка или какая другая мелочь…, — старик сник, точно почувствовал себя виноватым в том, что не может помочь гостю.
— Не гадай и не придумывай, Касьяныч. Все гораздо прозаичнее.
— Тогда хворь остается, — не унимался старик.
— Я же сказал, не гадай. Что тебя смущает во мне? Молчаливость, так я всегда такой. Особенно когда выпью, всякие проблемы в башку лезут.
— Э-э, какие у вас могут быть проблемы в городах-то!?… Тепло и всегда колеса под жопой, ой, прошу пардона, под задницей. Хошь, по земле ездий, а хошь, под землей в метро!.. Лафа у вас там!
— Да ладно тебе паясничать. — Виталий поставил локти на стол, обхватил лицо руками и помял его. — Проболтался я две недели по тундре, Касьяныч, еще и День Оленевода прихватил, а поездка опять впустую, ну, или почти впустую вышла.
— А пошто так!? — старик внимательно смотрел на гостя.
— Да-а…, не сделал я того, что планировал. Вернее, не нашел. Подожди, Касьяныч, не перебивай, — остановил он старика, открывшего было рот в очередной раз, — лучше налей по последней…. Задумал я одну вещь написать. Ну, не знаю, во что может вылиться, может в очерк, может во что-то посолиднее…, не знаю. — Склонив голову, Виталий ковырял пальцем в тарелке с размякшими стружками, забыв, что это еда… — Во всяком случае, мне так кажется.
— Ну, так и в чем же дело!? — не выдержал старик. — Пиши, почитаем. Я так…
— Подожди, Иван Касьяныч. Вот ты, к примеру, когда колданку надумал бы сделать, долго ли подходящую лесину искал?… То-то! Вот и у меня так. Нужна личность, понимаешь, необычная, интересная, со всякими там качествами… Главное — крепкая, цельная фактура! Она должна быть как стержень, вокруг которого весь замысел вертелся бы. Конечно, можно придумать эту личность, но это будет не то, совсем не то.
— Да-а…, ишь как у вас!.. Выходит, и врете-то вы не всегда!.. Интересно еж ежиху!..
— Тут мне Андрей Николаевич, директор ваш, пообещал познакомить с одним. Я командировку выбил, дела бросил, а того оказывается, еще в прошлом году схоронили. И сам Бабкин не знал. Стал своих бригадиров предлагать. А мне русский мужик нужен. Русский, понимаешь, который всю жизнь на Севере, личность, могучая, самобытная…
— Так тут, — задумчиво произнес старик, — если русский, то либо бывший зэк, либо какой-нибудь дуролом из администрации или конторы.
— Не-ет, мне нужен такой, чтобы был либо охотник, либо рыбак или, там, с оленями как-то связан. То есть настоящий мужик, независимый, самоценный, ну, как говорится, на котором мир держится!
Касьяныч задумался. Встал, прошелся до печки. Достал откуда-то с приступочка пачку папирос. Снова сел за стол, покручивая в пальцах беленькую гильзу. И, поймав удивленный взгляд гостя, виновато объяснил:
— Ограничиваю себя. В день по пять штук, не более. Еще при Анне Тимофеевне было заведено…. Она строга была на этот счет. Я тут одного чудика вспомнил, — перескочил старик на тему гостя. Он торопливо сунул в рот папиросу и, привстав со стула, потянулся к лампе. Через минуту по дому поплыл белесый дымок с резким, грубым запахом. — Конечно, не то, что тебе нужно, а так, к слову…. Русский, а точнее хохол, приехал на Ямал лет двадцать пять назад из Одессы. Приехал и остался. Живет с ненкой. Не
