– Не совсем, то есть сейчас-то совсем не знаю, но с тобой, Джем, – нежно шепнула она, – куда хочешь…
Разве нужно тут географическое описание?
– А отец? – воскликнула Мэри, внезапно нарушив сладостное молчание воспоминанием об единственной черной тени, омрачавшей теперь ее жизнь.
Она поглядела на огорченное лицо своего возлюбленного, и тут в ее памяти мелькнуло поручение отца.
– Ах, Джем, я ведь тебе не сказала! Отец велел передать, что хочет поговорить с тобой. Он просит тебя прийти к нему сегодня вечером в восемь часов. Зачем это, Джем?
– Не знаю, – ответил он. – Но я обязательно приду. А пока нам нет смысла ломать над этим голову, – продолжал он через несколько минут, в течение которых они молча медленно прогуливались по переулку, в которыйон свернул, когда начался их разговор, – Повидайся с мамой, а потом я провожу тебя домой, Мэри. Ты вся дрожала, когда я догнал тебя; ты еще не настолько здорова, чтобы можно было отпустить тебя домой одну, – добавил он, любовно преувеличивая ее беспомощность.
И все же влюбленные еще помедлили, обмениваясь словами, которые сами по себе ничего не значат, – по крайней мере, для вас. Я же не в силах подобрать достаточно нежных и страстных выражений, чтобы описать, с каким восторгом Джем и Мэри впивали эти простые слова, которым после этого разговора вполголоса суждено было навеки стать для них дорогими и сладостными.
Часы пробили половину восьмого.
– Зайди к нам и поговори с мамой. Она знает, что ты станешь ей дочерью, Мэри, радость моя.
Они вошли в дом. Джейн Уилсон немного сердилась, что сын запаздывает (до сих пор ему еще удавалось скрывать от нее свое увольнение), ибо у нее была привычка устраивать к возвращению близких какой-нибудь сюрприз – готовить какое-нибудь лакомое блюдо, однако, если они случайно не являлись в положенное время, чтобы отведать ее угощения, она так досадовала, что начинала сердиться, и когда тот, для кого она столько потрудилась, приходил домой, его встречали упреки, отравлявшие мир и покой, которые должны царить в любом доме, каким бы скромным он ни был, и вызывавшие почти отвращение к этому сюрпризу – ведь он, хотя и был порождением и доказательством нежной любзи, оказывался причиной стольких огорчений.
Миссис Уилсон сначала вздыхала, а затем стала ворчать про себя, потому что картофельные оладьи, которые она напекла, начали засыхать.
Дверь открылась, и в комнату вошел с гордой улыбкой Джем под руку с застенчиво улыбающейся Мэри, в глазах которой сиял свет счастья, лишь чуть затененный ресницами, – юную пару словно окружал радужный ореол счастья.
Могла ли мать омрачить это счастье? Спугнуть его, подобно Марфе, заботясь лишь о земном? [129] Нет, она лишь мгновение еще помнила свои напрасные хлопоты, свою обиду, а потом ее женское сердце переполнилось материнской любовью и сочувствием, и она заключила Мэри в объятия и шепнула ей на ухо, проливая слезы волнения и радости:
– Да благословит тебя бог, Мэри. Только сделай его счастливым, и всевышний благословит тебя вовеки!
Нелегко было Джему разлучить этих двух женщин, которых он так любил и которые ради него, казалось, были готовы горячо полюбить друг друга. Но приближалось время, назначенное Джоном Бартоном, а до его дома было неблизко.
Когда молодые люди быстрым шагом шли обратно, они почти не разговаривали, хотя каждый думал о многом.
Солнце еще не зашло, но все вокруг уже одела первая легкая тень приближающихся сумерек, и, когда они открыли дверь, Джему показалось, что в комнате совсем темно – так слаб был гаснущий свет дня и еле тлеющего огня в камине.
Но Мэри сразу увидела все.
Ее глаза, привыкшие к обычной обстановке комнаты, тотчас подметили необычное – она все увидела и поняла.
Ее отец стоял позади своего кресла и держался за его спинку, словно ища опоры. Напротив стоял мистер Карсон – в красном отблеске камина темный силуэт его суровой фигуры казался особенно большим.
Позади отца сидел Джоб Лег, опершись локтями на маленький столик и закрыв лицо руками, – он внимательно слушал, и то, что он услышал, поразило его в самое сердце.
Очевидно, разговор на миг прервался. Мэри и Джем стояли у полуоткрытой двери, не смея шевельнуться.
– Верно ли я тебя понял? – сказал мистер Карсон, и его низкий голос дрогнул. – Верно ли я тебя понял? Так, значит, это ты убил моего мальчика, моего единственного сына? (Последние слова он произнес так, словно искал сочувствия, но тут же в его голосе зазвучала ярость.) Не думай, что я сжалюсь над тобой, потому что ты сам во всем признался, и пощажу тебя. Знай, я добьюсь, чтобы ты получил самое суровое наказание, какое только допускает закон. Ты не пощадил моего сына и не жди пощады от меня!
– Я и не прошу о ней, – негромко сказал Джон Бартон.
– Просишь или не просишь, мне все равно! Тебя повесят, слышишь, повесят! – произнес мистер Карсон, нагибаясь к нему и с подчеркнутой медлительностью повторяя это слово, словно пытаясь вложить в него всю горечь своего сердца.
Джон Бартон судорожно вздохнул, но не от страха. Просто он почувствовал, как ужасно вызвать в человеке такую ненависть, какая сквозила в каждом слове, в каждом движении мистера Карсона.
– Я знаю, сэр, что меня повесят, да это только справедливо. И, наверное, такая смерть – не из легких, но вот что я скажу вам, сэр, – продолжал он, теряя над собой власть. – Если бы вы повесили меня на другой день после того как я совершил это преступление, я бы на коленях благодарил и благословлял вас. Смерть! Да что значит смерть по сравнению с жизнью? По сравнению с той жизнью, какую я вел последние две недели! Жизнь, даже в лучшем случае – лишь бремя, но существование, которое я влачил с той ночи… – Он умолк, содрогнувшись от нахлынувших воспоминаний. – Знайте, сэр, за это время я часто хотел покончить с собой, чтобы избавиться от своих мыслей. Я не сделал этого, и вот почему. Я боялся, что за могилой мысль о моем злодеянии будет терзать меня еще больше. Одному богу ведомо, какие муки раскаяния испытал я – и я не наложил на себя руки еще и потому, что не смел уйти от ниспосланной мне кары, перед которой даже виселица, сэр, покажется раем. – Он умолк, задохнувшись от волнения.
Через несколько секунд он заговорил снова:
– С того дня (может, это и грешно, сэр, но это правда) я все время думал и думал о том, что если бы я был в том мире, где, говорят, правит всевышний, он, может, научил бы меня отличать добро от зла, пусть бы даже сурово меня покарав. А здесь я так этого и не постиг. Я не устрашился бы и адского пламени, если бы только оно в конце концов очистило меня от греха, потому что страшнее греха ничего нет. А виселица – это пустяк.
Силы покинули его, и он опустился на стул. Мэри подбежала к нему. Казалось, он только сейчас заметил ее присутствие.
– А, это ты, дочка! – дрожащим голосом сказал он. – А где же Джем Уилсон?
Джем подошел к нему. Джон Бартон заговорил снова, задыхаясь и часто останавливаясь:
– Ты, Джем, многое из-за меня перенес. Такая это была подлость – оставить тебя расплачиваться за мое злодеяние, уж не знаю, что может быть хуже. И ведь ты совсем к нему не причастен. Я не буду благословлять тебя за это – благословение такого человека, как я, не принесет тебе добра. Но ты будешь любить Мэри, хоть она и моя дочь…
