Он умолк, и наступила недолгая тишина.
Затем мистер Карсон подошел к двери. Уже положив руку на щеколду, он вдруг остановился:
– Ты, наверное, понимаешь, куда я иду. Прямо в полицию, чтобы тебя немедленно арестовали, негодяй, вместе с твоим сообщником. Завтра утром твой рассказ узнают те, кто вершит правосудие, и очень скоро ты получишь возможность попробовать, как сладка веревка!
– Ах, сэр! – воскликнула Мэри, бросаясь к нему и удерживая его за рукав. – Мой отец умирает. Взгляните на него, сэр! Если вам нужна смерть за смерть, вот она! Только не забирайте его у меня в эти последние часы. Он должен один пройти через врата смерти, но дайте мне побыть с ним, сколько можно. Ах, сэр! Если в вас есть хоть капля жалости, оставьте его умирать здесь!
Джон встал, выпрямился во весь рост и сказал:
– Мэри, дочка! Я в долгу перед ним. Я умру там, где он захочет, и так, как он захочет. Ты сказала правду: смерть уже пришла за мной, и не все ли равно, где я проведу те часы, которые мне еще остались. Эти часы я должен потратить на борьбу со своей душой, чтобы другим предстать в иной мир. Я пойду туда, куда вы укажете, сэр. А он невиновен, – сказал он из последних сил, указывая на Джема, и вновь опустился в кресло.
– Не бойся! Его они тронуть не смогут, – прошептал Джоб Лег.
Суровое выражение лица мистера Карсона не смягчилось, и он уже вновь взялся за щеколду, как вдруг Джон Бартон опять остановил его. Снова встав на ноги и опираясь на Джема, он сказал:
– Еще одно слово, сэр! Мои волосы поседели от страданий, а ваши – от возраста…
– А разве я не страдал? – спросил мистер Карсон, словно ища сочувствия даже у убийцы своего сына.
И убийца его сына застонал, вновь постигнув всю глубину горя, которому был причиной.
– Разве не душевное страдание сделало эти волосы седыми? Разве я не трудился, не боролся даже в старости, мечтая, что мой сын осуществит все надежды, которые я на него возлагал? Я не говорил о них, но разве их у меня не было? Я казался суровым и безжалостным, и, может быть, таким я и был для всех, но не для него, нет! Кому ведомо, как я любил его! Даже он никогда не знал, какой радостью наполнялось мое сердце при одном только звуке его шагов, как дорог он был своему несчастному старику отцу. А теперь его нет. Убит! Он не услышит моих ласковых слов. Никогда я его не увижу. Он был для меня солнцем, а теперь кругом ночь! О господи, где мне найти утешение! – вскричал старик и разрыдался.
Глаза Джона Бартона наполнились слезами. Богатый и бедный, хозяин и рабочий стали теперь братьями, ибо им равно было ведомо страдание – не так ли горевал он сам, потеряв маленького Тома, в те далекие годы, которые, казалось, теперь принадлежали какой-то другой жизни!
Стоявший перед ним обездоленный отец уж не был для него хозяином, существом иного вражеского племени, богачом с каменным сердцем, тронуть которое могут только денежные убытки; он уже был не противником, не угнетателем, а просто очень несчастным, безутешным стариком.
Сочувствие к страданиям других, которое раньше было отличительной чертой Джона Бартона, вновь переполнило его сердце и чуть не заставило его сказать этому суровому, разбитому горем человеку несколько искренних слов утешения.
Но кто он такой, чтобы выражать сочувствие, говорить слова утешения? Причина всего этого горя!
Какая ужасная мысль! Какое горестное воспоминание! Он сам лишил себя права врачевать раны ближнего
Ошеломленный этой мыслью, Джон упал в кресло, не выдержав страшного гнета последствий своего поступка, – ведь тогда он так же не думал о разбитой семье и убитых горем родителях, как целящийся изружья солдат не думает о безутешной жене, которой предстоит овдоветь, и жалобно плачущих детях, которые через мгновение лишатся отца.
Джон Бартон совершил свое деяние только с одной целью: испугать целое сословие людей, которые, по мнению тех, кто стоит ниже их, стремятся лишь побольше выжать из рабочего за меньшую плату, или в крайнем случае к тому, чтобы устранить опасного соперника – фабриканта, напугать тех, кто мешает рабочим добиться своих прав. Джон Бартон верил в это, и все же, едва улеглось первое возбуждение, его настиг Мститель, неумолимый Мститель.
Но теперь Джон понял, что убил человека и брата; понял, что зло никогда не принесет добра, даже тем страдальцам, чье дело он так слепо защищал.
Изнемогая от муки, Джон Бартон уронил голову на руки. Безутешные рыдания мистера Карсона поразили его в самое сердце.
Он чувствовал себя презренным отщепенцем. Как же он не сумел понять истинного смысла тех извращенных рассуждений, в силу которых совершение смертного греха выглядело долгом! Стремление найти хоть какое-нибудь, пусть самое слабое, оправдание все сильнее овладевало им. Он с трудом поднял голову и, глядя на Джоба Лега, прошептал:
– Я не знал, что делаю, видит бог, Джоб Лег, не знал! Ах, сэр, – в отчаянии воскликнул он, почти бросаясь к ногам мистера Карсона, – скажите, что вы прощаете мне страдания, которые я причинил вам. Я не боюсь ни боли, ни смерти, вы знаете это! Но сжальтесь. Простите мне грех, который я совершил!
– Прости нам наши согрешения, как и мы прощаем тем, кто согрешит против нас, [130] – сказал Джоб Лег тихо и торжественно, словно молясь, словно слова эти были ему подсказаны криком Джона Бартона.
Мистер Карсон отнял руки от лица. Я предпочла бы увидеть смерть, чем страшный мрак, окутывавший это лицо.
– Пусть мои согрешения останутся непрощенными, только бы я мог отомстить за убийство моего сына!
Есть богохульные дела, так же как и богохульные слова. Все злые, жестокие поступки – это богохульство, воплощенное в действие.
Мистер Карсон ушел. Джон Бартон, словно мертвый, лежал на полу.
Друзья подняли его и уложили в постель, почти надеясь, что этот глубокий обморок будет концом его земного пути.
Некоторое время они прислушивались к его слабому дыханию, но то и дело отвлекались, ибо в каждом звуке торопливых шагов, доносившихся с улицы, им чудилось приближение блюстителей закона.
Когда мистер Карсон вышел на улицу, у него от волнения кружилась голова и бешено стучало сердце. Голова раскалывалась от боли, и он даже не видел темной синевы вечернего неба. Чтобы хоть немного прийти в себя, он прислонился к садовой решетке и устремил взгляд в спокойные, величественные глубины небес, усеянные тысячами звезд.
И через некоторое время он услышал свой собственный голос, как будто те последние слова, которые он произнес, снова вернулись к нему, пролетев сквозь все это бесконечное пространство, но в их отзвуке слышалась теперь невыразимая печаль: «Пусть мои согрешения останутся непрощенными, только бы я мог отомстить за убийство моего сына».
Он попытался убедить себя, что это галлюцинация. Его лихорадило, и чувствовал он себя совсем больным, – впрочем, это было вполне естественно.
И он повернулся, чтобы идти домой, а не в полицию, как он угрожал. В конце концов (сказал он себе) это можно будет сделать и утром. Бартон не ускользнет от рук правосудия, если только не укроется в могиле.
Он попытался отогнать от себя призрачные голоса и образы, помимо воли возникавшие в его сознании. И чтобы восстановить душевное равновесие, он пошел медленнее и
