недостаток, который главным образом возмущал против спинозовой системы; отчасти же познание оказывается внешнею рефлексиею, которая понимает и выводит то, что является конечным, определенность атрибута и модуса, а также вообще себя саму, не из субстанции, но действует, как внешний рассудок, принимающий определения, как данные, и возводящий их обратно к абсолютному, вместо того, чтобы начинать с него.
Понятия, которые Спиноза дает о субстанции, суть понятия причины самой себя, т.е. того, сущность чего включает в себя осуществление; понятие абсолютного не нуждается в понятии чего-либо другого, из которого оно должно быть образовано. Эти понятия, как они ни глубоки и ни правильны, суть определения, заранее непосредственно принятые наукою. Математика и прочие подчиненные науки должны начинать с предположений, составляющих их элемент и положительную основу. Но абсолютное не может быть первым, непосредственным, а есть по существу свой результат.
За определением абсолютного у Спинозы выступает далее определение атрибута; он определяется, как то, каким образом рассудок понимает его сущность. Но независимо от того, что рассудок по его природе является позднее атрибута – ибо Спиноза определяет рассудок, как модус – атрибут, определение, как определение абсолютного, становится зависимым от некоторого другого, от рассудка, выступающим против субстанции внешне и непосредственно.
Далее Спиноза определяет атрибуты, как бесконечные, и именно бесконечные в смысле также бесконечного множества. Правда, их оказывается далее всего два – мышление и протяжение – и не объясняется, каким образом бесконечное множество сводится необходимо лишь к противоположности именно этих определенных атрибутов – мышления и протяжения. Таким образом, оба эти атрибута принимаются эмпирически. Мышление {123}и протяжение представляют собою абсолютное в таком определении, что последнее само есть их абсолютное единство, так что они суть лишь несущественные формы; порядок вещей тот же, что порядок представлений или мыслей, и одно и то же абсолютное рассматривается лишь через внешнюю рефлексию, через некоторый модус, под этими обоими определениями, то как полнота представлений, то как полнота вещей и их изменений. Как внешняя рефлексия делает это различение, так она же возвращает и погружает их в абсолютное тожество. Но все это движение совершается вне абсолютного. Правда, оно само есть также мышление, и потому это движение совершается только в абсолютном; но, как замечено, оно есть в абсолютном лишь в единстве с протяжением, стало быть, не как такое движение, которое есть по существу также момент противоположения. Спиноза предлагает мышлению возвышенное требование, рассматривать все под образом вечности, sub specie aeterni, т.е. как оно есть в абсолютном. Но в том абсолютном, которое есть лишь неподвижное тожество, атрибут, как и модус, суть лишь исчезающие, а не становящиеся, так что тем самым даже это исчезание получает свое положительное начало лишь извне.
Третье – модус – есть у Спинозы изменение (affectio) субстанции, определенная определенность, сущая в некотором другом и понимаемая через это другое. Атрибуты имеют собственным своим определением лишь неопределенное различие; каждый из них должен выражать собою полноту субстанции и быть понимаем из себя самого; но поскольку он есть абсолютное, как определенное, он содержит в себе инобытие и не может быть понимаем только из себя самого. Поэтому только в модусе, собственно говоря, положено определение атрибута. Это третье остается далее простым модусом, он, с одной стороны, есть непосредственно данное, а с другой его уничтожаемость познается, не как рефлексия в себя. Спинозово изложение абсолютного поэтому, правда, полно постольку, поскольку оно начинает с абсолютного, переходит от него затем к атрибуту и кончает модусом; но все эти три лишь перечисляются одно за другим без внутренней последовательности развития, и третье не есть отрицание, как отрицание, отрицательно относящееся к себе отрицание, через которое оно в нем самом было бы возвратом в первое тожество и этим истинным тожеством. Поэтому тут не хватает необходимого перехода абсолютного в несущественность, равно как разложения последней в себе и для себя в тожество; или, иначе, не хватает становления как тожества, так и его определений.
Равным образом в восточном представлении эманации абсолютное есть самоозаряющий свет. Но он не только озаряет себя, а также истекает из себя. Его истечения суть удаления от его непомраченной ясности; последующие порождения менее совершенны, чем предыдущие, из которых первые происходят. Истечение понимается, лишь как некоторое событие, становление, лишь как некоторая постепенная утрата. Таким образом, бытие {124}все более и более помрачается, и ночь, отрицательное, есть конец линии, не возвращающейся уже к первому свету.
Отсутствие рефлексии в себя, свойственное как спинозову изложению абсолютного, так и учению об эманации в нем самом, восполняется в понятии лейбницевых монад. Односторонность какого-либо философского принципа приводит к противоположению его противоположному принципу, и, как бывает всегда, возникает их объединение, по крайней мере, как порозненная полнота. Монада есть лишь одно, некоторое рефлектированное в себя отрицательное; она есть полнота содержания мира; различное многообразие не только исчезает в ней, но отрицательным образом сохраняется. Спинозова субстанция есть (также) единство всякого содержания; но это многообразное содержание мира есть, как таковое, не внутри ее, а в ее внешней рефлексии. Поэтому монада по существу есть представляющая; но в ней, хотя она и конечна, нет пассивности, а изменения и определения внутри ее суть проявления ее внутри самой себя. Она есть энтелехия; обнаружение есть ее собственное действие. Притом монада есть определенная, отличенная от других; определенность присуща особому содержанию ее и виду и способа ее проявления. Поэтому монада есть полнота в себе, по своей субстанции, а не в своих проявлениях. Это ограничение монады находится необходимо не в полагающей саму себя или в представляющей монаде, а внутри ее бытия в себе, или, иначе, оно есть абсолютная граница, предопределение, положенное другою, отличною от нее сущностью. Далее, так как ограниченное имеет бытие, лишь относясь к другому ограниченному, монада же есть вместе с тем некоторое замкнутое внутри себя абсолютное, то гармония этих ограничений, т.е. взаимное отношение монад, находится вне их и также предустановлена некоторою другою сущностью или в себе.
Ясно, что хотя принцип рефлексии в себя составляет основное определение монады, вообще устраняет инобытие и воздействие извне и обращает изменения монады в ее собственное положение, но что, с другой стороны, зависящая от другого пассивность тем самым превращается лишь в абсолютное ограничение, в ограничение бытия в себе. Лейбниц приписывает монадам известную законченность внутри себя, некоторый вид самостоятельности; они суть сотворенные сущности. При ближайшем рассмотрении
