он, сегодня объелся, и если Таня любит конфеты, он ей будет приносить каждый день.
Возможно, Бобошкин, говоря так, хотел ее немножко задобрить, они приближались уже к дому, где он жил. Но Таня и не думала позорить Бобошкина перед его родителями, наоборот. Она предполагала именно с ними, родителями Бобошкина, и поговорить о том, как это выходит, что их сын слоняется по ночным улицам, где же их родительское беспокойство, где их забота, где их долг?.. Знает она таких родителей, скажет она, сами пьянствуют, дебоширят, сами живут в свое удовольствие, а до детей им и дела нет! А потом из них вырастают такие вот бандюги с фиксой!..
Она уже совсем настроилась на обличительную речь, она уже ясно представила, как она ее произнесет, и как растеряются эти самые родители, она даже почти видела их перед собой — эдакого рыжего верзилу-отца, с убойными кулачищами, всегда под хмельком, чуть что — за ремень, и мать — обозленную семейными дрязгами, ссорами, очередями, стиркой, орущую на детей и слезливо жалующуюся мужу на сорванца Бобошкина-младшего....
Но отец Пети Бобошкина, отворивший им дверь, оказался вовсе не верзилой, а напротив, низеньким и даже довольно плюгавеньким человечком. Он держал в руке скрученную жгутом тряпку, с которой на пол сочилась вода, и одет был в клеенчатый, с желтыми цветочками передник, подтянутый шлейками к самой шее, это придавало ему отнюдь не мужественный, и тем более не устрашающий вид. И от него не разило ни вином, ни водкой, а припахивало борщом и еще чем-то нежным, не то молоком, не то мыльным порошком «Лотос», вдобавок у папы-Бобошкина были такие испуганные, замученные и печальные глаза, что едва Таня увидела их, как из ее головы мгновенно улетучилась заранее приготовленная речь.
— Какой кошмар! — тихо сказал папа-Бобошкин, разглядывая сына и как бы сомневаясь, что тот действительно стоит перед ним.— Какой кошмар!..— повторял он, вздрагивая в некоторых особенно драматических местах Таниного рассказа.
Надо заметить, что Таня, глядя на папу-Бобошкина, с трудом перебарывала смех, но это ей иногда не удавалось — и она прыскала, увеличивая смятение и растерянность Бобошкина-старшего. Ей было и смешно, и жалко его одновременно, и когда, дослушав Таню, он сказал:
— Вы спасли мне сына! — она не выдержала и закатилась: так благодарно, с таким сознанием собственной вины это было сказано.
— Да,— еще раз, но уже с оттенком торжественности, проговорил старший Бобошкин, — вы спасли мне сына! — И он прикрыл старым клетчатым пледом Петю Бобошкина, который успел тем временем втихомолку прикорнуть на диване, и повел Таню на кухню.
Здесь, в маленькой, чрезвычайно опрятной, блистающей никелем и алюминием кухоньке, папа- Бобошкин налил в тарелку очень густых и очень вкусных щей, и поставил тарелку перед Таней, и пока она ела, поведал ей очень грустную историю, от которой Тане сделалось папу-Бобошкина еще жальче. Но вместе с тем она, эта история, возвратила ей веру в то, что в мире, наряду со злом, существует и стойкая человеческая доброта, и душевное благородство.
Мы назвали бы эту историю так:
БАЛЛАДА О ФЕМИНИЗАЦИИ,
а в изложении ее несколько расширили бы кое-какие детали, застенчиво обойденные Бобошкиным- старшим. И вот как она, эта странная история, выглядела бы в таком варианте:
Папа-Бобошкин и мама-Бобошкина горячо любили друг друга еще в те времена, когда он не был папой, а она не была мамой, но это не удивительно, так почти всегда и случается, и для нашей истории это не самое важное. Важно иное: оба они мечтали создать семью на новых началах, без пережитков домостроя, еще встречающихся в семейном быту. То есть они хотели, такая у них была обоюдная мечта, создать свою семью на принципах полнейшего равенства, полнейшего уважения к личности, полнейшей справедливости и взаимоподдержки. И это была не какая-нибудь беспочвенная, хотя и прекрасная мечта утопистов: она опиралась на современные достижения техники, на самые последние и совершенные, какие только возможно себе представить. И они начали, по мере укрепления семейного бюджета, последовательно, этап за этапом, продвигаться к цели.
Первым таким этапом была стиральная машина. Она избавляла женщину от изнурительного, отупляющего труда. Она стирала, полоскала, синила, крахмалила, выжимала, сушила. Папа-Бобошкин отлично овладел эти-мы всеми операциями, и жена самокритично признавалась, что у него это получается лучше, чем у нее. Папа Бобошкин этим гордился, пытливо изучал детали прачечного дела и рыскал по городу, сопоставляя свойств стиральных препаратов.
Ко дню рождения сына он преподнес молодой матери дорогой подарок, приобретенный на сверхурочные: набор механизированных кухонных инструментов, целую поточную линию. Стоило в отверстие на одном конце бросить картофелину, как спустя небольшое время она выскакивала на другом — очищенная, без единого глазка, разрезанная на ломтики. Агрегат работал безотказно, правда — пока им управлял сам Бобошкин. Он был рассчитан на людей с высшим техническим образованием.
Потом наступил черед герметизированных кастрюль для ускоренной варки, электрических сковородок для тушения мяса, наступил черед утюгов с терморегуляторами, пылесосов, преобразуемых в полотеры, швейных машин универсальной конструкции — все эта требовало знаний, навыков, соблюдения правил безопасности и, наконец, просто терпения, недоступного в некоторых случаях для женщин. Папа- Бобошкин уже свободно кулинарил, гладил, убирал квартиру и даже штопал и метал петли на швейной машине «Эврика», овладев тридцатью шестью операциями, на которые в умелых руках она была способна. По воскресениям же он ремонтировал домашнюю технику, так как в будни времени не хватало. Женщины- соседки, как говорится, не чаяли в нем души. Они предпочитали папу-Бобошкина всем мастерским на свете и ставили его в пример собственным мужьям.
Что же до мамы-Бобошкиной, то она, благодаря такой дружной, налаженной семейной жизни, закончила вечерний институт и сделалась научным работником. Специалисты находили у нее большие способности, ее всячески поддерживали, посылали на конференции и в командировки. Она вообще была красивой женщиной, но любила своего мужа, и в редкостные, не занятые наукой минуты стремилась побыть с ним.
Впрочем, ей стоило больших усилий повести его в театр: папа-Бобошкин сетовал на то, что не докроил платьице для младшей дочки или фартучек для старшей. На худой конец он соглашался пойти в кино. Однако на пути ноги сами заворачивали его в гастроном, в молочную, в специализированный магазин. Это ее раздражало
— Ну, неужели, неужели,— говорила она,— ты хотя бы на сегодня не можешь забыть про свои домашние заботы?..
Он покорялся и стыдливо запихивал в карман авоську. Он любил свою жену, он любовался ею, когда они вместе проходили по улице, и, сравнивая ее с собой, постоянно ощущал неловкость, тем более, что он был ниже ростом на целых полголовы.
Товарищи по работе над ним посмеивались, называли «кормящим отцом», а восьмого марта в шутку подарили передник, тот самый, в котором он теперь сидел перед Таней, но Бобошкин- старший не поддавался, храня верность идеалам юности. Кроме того, его действительно не тянули ни пивная, ни стадион, ни субботний преферанс... В особенности теперь, когда его жена уехала на три года в аспирантуру. Это был очень серьезный, ответственный шаг — и оба долго думали и решали, ехать ей или не ехать. С одной стороны — дом, дети, семья. С другой — наука, талант... Его даже пригласили в ее институт, поговорить, посоветоваться, объяснить, что он должен пойти на известные жертвы. Особенно на этом, то есть на жертвах, настаивал научный руководитель жены, он был из Москвы, но случился как раз в городе — молодой, с легкой сединкой, которая придавала его лицу мужественное и интеллектуальное выражение. Он особенно настойчиво говорил о науке и о жертвах, он говорил об этом и за столом, и на кухне, где Бобошкин-старший, в честь его прихода, готовил салат, и даже сам показал Бобошкину, как готовят салат «Люцифер» — выяснилось, что салаты — хобби молодого ученого.
