Грустная история со счастливым концом

Жена много плакала, собирая вещи, и все упорней твердила, что никуда не поедет, и он помогал ей укладываться и уговаривал — не зарывать талант в землю и думать не о семье, а о науке, которая в ней так нуждается. И, наконец, она ослабла, сдалась и сказала, что едет только для него, только потому, что он ее так уговаривал, иначе она бы ни за что не поехала. И она поцеловала его очень крепко на прощанье в лысеющее темя и долго махала из вагона.

Теперь она писала, что рвется домой, к нему и к детям, писала, что ужасно скучает, и присылала дефицитные стиральные порошки самого лучшего качества, прямо-таки суперкласса. Но там, в Москве, ей, видно, приходилось нелегко, писала она все реже, и начинала письма с извинений, с объяснений, что вынуждена работать напряженно, с полной отдачей сил, чтобы завершить диссертацию в срок и вернуться.

Когда Таня услышала всю эту трогательную историю, она не стала больше ни о чем расспрашивать.

Она пришла к Бобошкиным назавтра и усадила Петю за уроки. Она пришла сюда и на второй, и на третий день, сознавая, что тут не помогут ни родительские собрания, ни воспитательные беседы. Просто надо, чтобы дом был домом, а семья — семьей. Но каким же сложным было то, что выглядело таким простым!

Прежде всего Таня открыла, что, например, не умеет варить такой вкусный суп, какой варил Бобошкин-старший, а он варил не только суп и жарил не только котлеты, — он умел и многое, многое другое. А она не умела. Не умела, скажем, прочно и аккуратно залатать дырку. Или очистить от нагара кастрюльное дно. Или терпеливо добиваться, чтобы Петя писал — красиво, без помарок. Она не умела занять его каким-нибудь полезным делом. Для этого надо было самой уметь делать это дело, и делать хорошо! Она не умела лепить из пластилина львов и кроликов, не умела рисовать сражения или космические корабли, не умела вырезать из сухих, звонких балберок яхты и катера, не умела петь строевые песни, не умела стоять на голове и ходить на руках!..

И вот, в то самое время, когда в школе — как станет известно читателю из дальнейшей главы — все кипело и клокотало, словно в жерле вулкана перед началом страшного извержения — Таня проводила дни и вечера у Бобошкиных — нельзя сказать, чтоб такие уж тихие, но тем не менее — тихие, мирные дни и вечера. Здесь уже к ней привыкли, здесь без нее скучали, здесь уже всем казалось, что без нее — все не так, как с ней...

Папа-Бобошкин уже не был таким замученным и грустным, по воскресеньям он отправлялся с детьми в цирк или просто так, на прогулку, Таня шла вместе с ними, если бывала свободна. Он сам мастерил с сыном корабли и ракеты, сам проверял его уроки и даже участвовал в домашнем театре, который, конечно, придумала Таня — уж где-где, а тут у нее не было соперников. И когда однажды он обмолвился, что у них в проектном институте вечер, на котором его должны премировать за какое-то ценное изобретение, Таня удивилась и обрадовалась: так вот он, оказывается, какой — папа-Бобошкин! И она сказала, что он обязательно, обязательно должен туда пойти!..

Но Бобошкнн согласился на это лишь когда Таня — чтобы он не тревожился за детей — осталась у Бобошкиных на весь вечер и даже с ночевкой.

И тут, как говорится, восторгам и ликованию не было предела. Они вчетвером танцевали, плясали, рассказывали жуткие сказки, погасив свет, и пили чай с лимонным вареньем, производства папы- Бобошкина. Но едва Таня напомнила, что ей самой пора садиться за уроки, как все, даже Петя Бобошкин, без возражений отправились спать.

Со времени их странной полночной встречи он слушался Таню почти беспрекословно. Возможно он ценил, что Таня не стала допытываться, где он был перед тем, и почему знаком с Михой Гундосым. А возможно, он чувствовал себя виноватым после истории с Таниным портретом... Неизвестно. Однако в эти последние дни он был редкостно тих, послушен и даже казался угнетенным — то ли собственным послушанием, то ли чем-то еще... Во всяком случае он так же, как и сестры, покорно отправился в кровать.

А Таня занялась уроками, которые теперь приходилось ей готовить запоздно.

Было хорошо — тихо, спокойно, только за стеной приглушенно бормотал телевизор да иногда сквозь окно вливался дружный, раскатистый гул. Это во всех окрестных домах болельщики переживали очередной гол футбольного репортажа.

«Нет, — думала она, — нет, нет, нет... И я, и все — ждут чего-то большого, непременно — большого, такого, что выпадет из миллиона одному... Нет, пусть самое маленькое, незаметное дело, но только — нужное... Нужное хоть для кого-то — вместо ожидания, бесконечного ожидания и всех этих слов...»

Что-то новое, сокровенное рождалось, вернее — только зачиналось в ней в эти дни. Что?.. Она и сама не знала...

Она только почувствовала это, когда, оторвавшись от уроков, пошла в комнату, где спали дети. Она приоткрыла форточку, поправила одеяла и постояла над Петей Бобошкиным. Он беспокойно ворочался, дергался во сне, выбулькивая какие-то непонятные звуки... Таня погладила его по голове, по ржаво-рыжему вихру, подержала на горячем лбу ладошку. Он успокоился. Странно было чувствовать, что это она его успокоила, ее ладонь...

А назавтра — да, и надо же, чтобы именно назавтра!— произошло два не связанных между собой, два несопоставимых, но имевших прямое отношение к Тане события. Одно из них обозначилось загадочными буквами «ЮТ», другое... Другое официально именовалось так: дело о соучастии Петра Бобошкина в ограблении магазина...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой созревает явно предгрозовая ситуация

В то утро Эраст Георгиевич сидел у себя в кабинете и размышлял о человеческой неблагодарности.

Надо сказать, что грустные мысли по этому поводу приходили к нему все чаще после долгого и жесткого спора с Рюриковым.

Под напором фактов Эраст Георгиевич вынужден был согласиться с тем, что его система имеет некоторые недостатки, а в дальнейшем, уже без помощи Рюрикова, чуть ли не каждый день совершал все новые открытия в этом направлении.

Едва, например, ученики выяснили, что три культпохода по сумме баллов с лихвой перекрывают одну неудачную контрольную, как все классы повалили в кино. Участие в репетиции хора возмещало двойку за диктант — в хор хлынули отстающие, он разросся, разбух, для него уже тесна была школьная сцена. Хвастуны и наглецы вырывались вперед, приписывая себе такие высоконравственные поступки, какие им не снились и во сне. Ребята же достойные, но скромные, неизменно оказывались в проигрыше. Мало- помалу они теряли веру в справедливость, ими овладевало безразличие, кое-кто начинал подражать дурным образцам...

Все это видел теперь и сам Эраст Георгиевич, но считал, что его воспитательная система тут ни при чем, просто она оказалась слишком беззащитной перед разного рода проделками, уловками и плутовством. Рюриков же утверждал, что и плутовство, и уловки, и проделки, на которые пускаются ребята, — все это прямой результат и порождение системы, что если тут кто и ни при чем, то это именно ребята!..

Вот на чем они столкнулись. Эраст Георгиевич горячо упрекал Рюрикова за то, что он жалкий скептик, что он не верит в Эксперимент... Рюриков же твердо стоял на своем, отвечая, что да, не верил и не верит, но зато верил и верит в ребят, в добрые человеческие стремления, а это гораздо важнее!..

Они ни до чего не договорились. Рюриков объявил о своем намерении вступить в борьбу с Эрастом Георгиевичем, вернее — с его педагогическими принципами, которые способны погубить школу. Эраст же Георгиевич вступил в борьбу за свою систему...