советского дома и Дворца культуры, зал которого был необходим для проведения партконференций, более никакое «общественное» строительство не финансировалось, в гигантской слободе воцарялся пустырь —
Впрочем, здесь нет качественной новизны. Перепланировка поселений под европейскую «форму города» при Екатерине Великой и Николае Первом также велась по планам, составляемых в отношении лишь к листу бумаги — нередко срочно и заочно. О площади Тихвина уже говорилось, но ведь и при устройстве главных площадей Полтавы или Петрозаводска только лишь изображалась «форма площади», круг в первом случае, овал во втором. Если петрозаводский овал был окаймлен хотя и низковатыми, но всё же соответствующими месту зданиями присутственных мест и губернаторского дома, то в Полтаве посреди города была создана своего рода модель поля, словно напоминающая о том, что наши предки некогда удалились в леса именно из степи, уступив «поле» натиску кочевников. И тогда причина была сугубо инструментальна. При изображении кварталов очередной новой «формы города» было ясно, что изображается интервал между проездами, которому предстояло быть заполненным огородами на три четверти. Под второстепенную площадь изымался один прямоугольник квартала, под главную — два или четыре. Круг, овал или трапеция слегка усложняли задачу, но не слишком.
Слобода, довольно успешно имитирующая форму города, — одно из оснований иллюзорной вещественности российского нонурбанизма. Несколько сложнее, на первый взгляд, обстоит дело с древними, разраставшимися поселениями, форма которых отразила наслоения многих времен, что и породило немало иллюзий.
Конечно же, первенство здесь бесспорно принадлежит Москве, которую в конце XV в. заезжий итальянец Амброджо Контарини весьма удачно определил как terra di Moscovia, ясно отличая ее от il Castello, т. е. от Кремля. Заметим, что лишь в завещании Ивана Третьего Москва была впервые определена как вотчина наследника престола, хотя в действительности земельные отношения долго оставались запутанными. При самом же строителе Успенского собора стольный град всё ещё был рыхлым скоплением вотчинных владений не только членов обширного великокняжеского дома, но и служилых князей, и старомосковского боярства, и новых бояр, прибывших в Москву вместе с бывшими удельными князьями. При каждом из таких княжеских или боярских домов возникали, не говоря уж о полях, лугах и огородах, и собственные ремесленные слободы. Позднее шаг за шагом происходило выдавливание, так что монопольная позиция Двора с большой буквы была закреплена — не столько, впрочем, за счет некой радикальной перепланировки, сколько через отъем или переем собственности, с компенсацией или без компенсации.
Так или иначе, но и во времена первых Романовых стольный град был необычайно широко раскинувшейся агломерацией усадеб и слобод, разделенных полями, вспольями и лугами. Если за пару столетий Китай-город всё же стал своего рода «даунтауном», частично воспроизводя не только форму, но и структуру бытия европейских аналогов, то иноземный Кукуй, а затем и петровское Лефортово или Преображенская слобода оставались своего рода островами, а на Белый Город европеизация смогла всерьёзосягнуть только после наполеоновского пожара. Не лишено интереса проследить, с какой последовательностью terra di Moscovia продолжает воспроизводить собственную структуру, несмотря на смену веков и режимов. Популярное в прошлом веке суждение о Москве как большой деревне неверно по существу — она и была и всё ещё остается рыхлой агломерацией обособленных слобод (частью агропромышленных, как Измайлово или Коломенское, промышленных, как Гончары или нижняя Яуза, полупромышленных-полупустырных, занимающих до 40 % площади юридического города), а также «сел», жилых или спальных, к которым уже в наши дни все добавляются новые. Обрастая Теплым Станом и Битцей, Жулебиным и Южным Бутовым и пр. и пр., terra di Moscovia продолжает наползать на Московский Край, очевидным образом стремясь поглотить его весь без остатка.
Москвичи были не более горожанами, чем обитатели других поселений России, и всё же статус существования горожан в российском пространстве не столь уж прозрачен. Вроде бы, постоянно стремясь руководить поведением каждого податного индивида в полноте, российская система власти упорно не желала смириться с необходимостью нести расходы по осуществлению этой, четко выраженной воли. Уже поэтому, перелагая бремя расходов на ту или иную ассоциацию индивидов, начиная с деревенской «верви» (позже, уже во время реформ графа Киселева переименованной в «общину»), власть явочным порядком признавала за индивидом изрядную толику самодеятельности. Естественно при этом, что ключевым условием устойчивого в самой своей неустойчивости порядка вещей являлось (да и сейчас во многом является) высокая степень неопределённости любых формальных норм. Для власти в такой неустойчивости была и есть масса достоинств, так как при этом исключается сама возможность соотносить последующие деяния с предыдущими по единому основанию, а вместе с этим исключается и возможность внятной критики[44]. Но у нее была и есть оборотная сторона в том, что, изустно утверждая единство воли, власть негласно принимала — в форме обычного права — неопределённость обязанностей всех податных существ вне отправления податей и повинностей.
Не так уж много получалось из блистательно каталогизованных Салтыковым-Щедриным героических усилий власти предержащей не отпускать вожжи ни на единый миг. Со времен Елизаветы Петровны верховная власть приказывала населению Москвы не расти — с известным результатом. Стремясь сохранить от сокращения численность податного населения и притом тяготея к упрощению расчетных процедур, власть пыталась блюсти, чтобы всяк был занят исключительно приписанным ему делом. Крестьянам воспрещалось торговать, однако частота угроз в адрес «торгующих крестьян» в указах властей со всей ясностью показывает, что это лишь традиционный для России способ управления посредством заклинаний, отнюдь не изжитый и в наши дни. Стрельцам полагалось совершенствоваться в военном ремесле, однако же, поскольку выплата им жалования регулярно задерживалась, власти смотрели сквозь пальцы на мирные ремесленные и торговые занятия стрельцов. Податные ремесленные слободы поднимали в связи с этим несусветный вопль протеста против некорректной конкуренции — с тем же эффектом, что и нынешние протесты торговцев против коммерческих операций под прикрытием государственных, муниципальных или благотворительных вывесок. Купцы, в свою очередь, по мере сил старались избежать того, чтобы их записали в «сотню» (с Петра — в гильдию). Мало того, что за эту честь требовалось немало заплатить, так ещё и была опасность того, что жертву могли выбрать старшиной, что ничего, кроме неприятностей, не обещало, тогда как экстраординарные поборы были столь же уверенно предсказуемы, как нынешние повышения тарифов.
Любопытно, что единственным более ли менее надежным имуществом москвичей было пространство как таковое, ведь дома сгорали как свечки в бесчисленных пожарах, но уцелевшую печь всегда можно было обстроить срубом заново. При, казалось бы, явном избытке пустой или пустующей земли места в городе никогда не хватало! Всякий законный (т. е. включённый в опись как тянущий податное тягло) владелец двора в московских условиях становился держателем арендаторов и субарендаторов, которые именовались «дворниками» и обеспечивали владельцу некий стабильный доход. И вновь замечательное в своем роде постоянство ситуации, прекрасно известное сегодня всякому, кто пытается найти в Москве сотню квадратных метров для устройства офиса или мастерской по сходной цене.
С одной стороны, москвичам приходилось сложнее других, так как над каждым вздохом обывателя надзирало множество разновидных начальников. С другой стороны — легче других, потому что из близкого соседства множества начальств и постоянной путаницы в разграничении полномочий между имперскими и губернскими властями и неким видом самоуправления следовало изобилие неувязок и проволочек, так что для тихого своеволия обывателей всегда доставало места. Традиция подмены города одной только «формой города», столь блистательно проявленная Петербургом, в серьёзное большевистское время приобрела все признаки стремления к абсолюту[45]. Затвердев после десяти лет судорог сочинения Нового Мира, все пространство СССР к 1929 г. выстроилось в системе концентрических кругов, уже тем только обозначив торжество «формы страны» над самой страной. Категория удаленности или близости к идеальному центру нового мироздания имела мало общего с географией, так что Ленинград был «ближе» к Москве, чем какой-нибудь Можайск, поскольку он «город трех революций», Магнитогорск был «ближе» Вологды, будучи «стройкой пятилетки», как бы осуществляемой в самой Москве, Тбилиси был ближе Ташкента не в силу натуральных причин, а в связи со своим тотемным родством с «отцом народов» и т. п. Концентрика вложенных пространств прямо продлевалась и внутрь физической Москвы, так как подлинным центром мироздания был «круг» кремлевских стен, а уже в его центре — круг света под лампой
