Когда диктует ночь

наливает себе виски. Потом смотрит на потолок и, когда взгляд его утыкается в обсиженную мухами лампочку, думает, что жизнь что-то вроде этого, малявка: вроде обсиженной мухами лампочки, которая то зажигается, то нет. Но эта мысль занимает его ненадолго, потому что Фазан — человек земной, и если мы явились в эту жизнь, чтобы страдать, то налейте мне еще. И он берет стакан с виски и залпом выпивает его. Потом, с саднящим горлом, расстегнутой грудью и полураспущенным галстуком, Фазан мысленно переключается на чернокожую официантку из кафе «Берлин», которая сейчас ждет его в двух шагах отсюда. На Фазана находит романтический стих, и он наливает себе еще виски. Однако вернемся к Чакон, которая, облокотясь о стойку, дает указания Хинесито и его подружке-трансвеститке, которая только и делает, что кивает головой, как китайский болванчик. Чакон говорит, что хорошо заплатит им, если они отберут карту у старикашки, который скоро спустится.

— Не знаю, где он ее прячет, но где-то недалеко, — объясняет Чакон, потряхивая браслетами. — Если придется его пырнуть, можешь не сомневаться, Хинесито, можешь не сомневаться, — подсказывает она.

Хинесито знает, что подсказки Чакон — это замаскированные приказы, и соглашается, ковыряясь в коренном зубе. И тут краешком глаза Чакон засекла путешественника, малявка, в тот самый момент, когда он вытащил фляжку и налил в стакан виски. Чакон взбешена и, закончив отдавать приказы, она подходит к путешественнику, осыпает его брешью и указывает на дверь. Мы уже говорили, что путешественник опрометью выбегает на улицу с единственным желанием — выкурить сигаретку. И что в поисках огня он не заметил вышедшего из дома старикашку со своим полным хлама чемоданчиком. Не заметил он и того, как вслед за ним вышел Хинесито в сопровождении трансвестита. Запомни, малявка, что трансвестит первым набросился на старикана, схватив его за печальную козлиную бороду. У Хинесито не выдерживают нервы, и, поскольку старикашка сопротивляется, он вытаскивает нож и всаживает тому в брюхо прямо там же, малявка, напротив автостоянки. Они обшаривают труп, когда слышат приближающиеся шаги. И прячутся. Это поступь путешественника, который, так и не раздобыв огня, с неприкуренной сигаретой в руке наталкивается на окровавленную тушу. И тут начинается история погребенных сокровищ и внутренних границ, малявка, история ветра и безумия, которые будут преследовать путешественника на каждом шагу.

* * *

Случается, что чайки выражают свой протест громкими криками. И стервятники жалуются, что топляки одна кожа да кости и мясо у них жесткое. И случается также, что путешественнику нужен кто-нибудь, кто, черт возьми, объяснил бы ему, кто такие топляки, возможно, именно ища этих объяснений, он и зашел в «Воробушков». Он был похож на жертву кораблекрушения: фуражка сидела набекрень, а взлохмаченные волосы напоминали птичье гнездо. В конце концов он захлопнул за собой дверь, как сообщила следователю одна из девиц, та, что из Гвинеи и просит называть себя Камиллой. В назначенный день она явилась в суд в пепельного цвета блузе, сквозь которую просвечивали ее спелые соски. Прежде чем сесть, она прошлась по залу в коротких обтягивающих шортах, едва прикрывавших пах. Все сходилось к глубокой ложбинке, освидетельствовав которую нотариус мог бы выдать отдельную метрику, о чем он, сообщнически перемигнувшись, и шепнул следователю. Сей последний, натура очень поэтическая и всячески желающая стать выше своего судебного статуса и протокола, записал, что Камилла улыбалась кротко, как овечка, обнажая свои белоснежные зубы с той же естественностью, с какой выставляла напоказ свои цветущие пахи. А теперь, после этих лирических отступлений, проследим за путешественником, так как из слов Камиллы явствует, что, прежде чем он дошел до стойки, перед ним во всей своей пряной красе явилась Милагрос; пышнобедрая, с тонкой восточной талией и щекочущей нервы походкой. Достаточно было одного ее взгляда, и у путешественника приподнялась свисавшая на глаза прядь. А у Милагрос глаза горели, как у дикой кошки, готовой вот-вот наброситься на него.

Путешественник застыл, разинув рот и принюхиваясь к смешанному благоуханию пота и разрезанных на дольки апельсинов, которое витало в воздухе. Он был бессилен перед беспощадной красотой Милагрос. Перед ее черными миндалевидными глазами, которые, как две длинных ножевых раны, тянулись к вискам. Ее губы, равно как и язык, не знали покоя. Она оплела его, заговорила. Не забудем, что Милагрос умеет вскружить голову мужчинам своим влажным, тягучим голосом. «Угостишь меня, малявка?» Путешественник понемногу знакомится с языком ее тела и понимает, что значат эти заостренные скулы, изъеденные, быть может, поцелуями и укусами самых ненасытных клиентов. И ему не приходится объяснять, что означают ее широкие бедра, ресницы, похожие на лепестки, и тонкая, как тростник, талия, которую нельзя обнять, не поранившись. Все эти качества делают Милагрос желанной не только для Бога и дьявола, но и для ее брата Луисардо. Нельзя сказать, чтобы путешественник испытывал болезненное любопытство к тайной истории кадисского побережья. Он заказывает тоник. И, пока ему подают тоник, Милагрос объясняет, что топляк — это фирменное блюдо Пролива, куда входят человеческое мясо и прочая требуха, подающиеся сырыми на берегу. Чаще всего попадается пропеченное на солнце мясцо, или магреби, или совсем черное, которое, судя по визгливым крикам чаек, нравится им больше всего, когда начнет синеть. Забавно, но сначала они долго кружат над разлагающимся телом. Они возбуждены, но держатся на расстоянии, приближаясь лишь понемногу, осторожно, словно в гниющем трупе может быть скрыта ловушка, иначе говоря, парят они уверенно, но внутренняя неуверенность все равно ощутима. Она заметна не только потому, что они ни на миг не касаются лапами земли, но и по тому, как подозрительно пляшут их зрачки. И когда первая птица решается начать пиршество и, спикировав, отрывает кусок мяса, убедившись, что ловушки нет, мельтешение крыл мешает что-либо разглядеть. Речь идет о топляках, и похоже, что именно Милагрос рассказала о них путешественнику в густом и плотном свете «Воробушков», где поговаривают, что путешественник заявился туда, пошлявшись по праздничным улицам.

Можно предположить, что путешественник заинтересовался услышанным, хотя, как заметил Луисардо, единственное, чего он хотел, — это немного посидеть там, насколько возможно, скоротать время, пока не подловит первую же лодку, отправляющуюся в Танжер. Пока же единственное, чего он искал, было убежище, где он мог бы почувствовать себя в безопасности перед явной угрозой. Луисардо разжигал меня своей манерой рассказывать, которой я втайне завидовал. Отсюда и мой болезненный интерес к тому, что произошло в «Воробушках», который Луисардо оборачивал себе на пользу затем, чтобы втравить меня в другую историю, которая поначалу казалась мне безобидной. За ним гонятся, малявка, сказал мне Луисардо со своей самой зловещей улыбкой. За ним гонятся, малявка, Чакон отдала приказ, вспомни, что накануне ночью путешественник понял, что слепые, если только это не в кино, не умирают с закрытыми глазами. И теперь в Тарифе путешественник чувствует себя неспокойно, сомнение кружит над ним, как птица, предвещающая недоброе. Образ старикашки словно оттиснулся на коже его памяти: погасшие слепые глаза и отзвук последних слов. Окровавленный голос. Когда утро сплетало сеть своих ужасов, прежде чем артерия на его шее перестала биться, он предупредил путешественника, чтобы тот опасался двух людей. Он сказал, чтобы тот опасался двух людей. Сказал, что у одного шрам на щеке и от него исходит сильный запах — запах старого ментола, как будто он только что из парикмахерской, второй — в блондинистом парике. В этом старикашка убедился по синтетическому запаху тонких волос. В его скрюченных пальцах оставалось несколько прядей, вырванных при законной самообороне. Он протягивает их путешественнику, и тот, нервничая, пытается их взять. Но они выпадают у него из рук. Путешественник прижимает ухо к груди старикашки, тик… так… тик… так… и слюна застревает у него в горле, когда сердце старикашки перестает биться. Так Луисардо убивает старикашку у дверей самого грязного из борделей, какие только можно себе вообразить. Его накидка разорвана в клочья, а глаза без зрачков открыты и такие большие, что похожи на страусиные яйца, малявка, рассказывает мне Луисардо, задерживая дым в легких. С его лживых губ свисает слюна счастья, которая стекает ему на грудь, обволакивая образок нашей Святой Покровительницы в рамке из чистопробного золота. Луисардо утирает рот рукой, затягивается и, пыхтя, как кузнечные меха, продолжает рассказ. Теперь путешественник пробует поднять старикашку на ноги. Тот еще не совсем умер, малявка. Лето, над Мадридом встает рассвет, и хлесткий порыв холодного ветра заставляет нашего друга передернуть плечами. Непонятно, бредит старикашка или он в здравом уме. Но все сомнения разрешаются, когда он достает карту, свернутую в трубочку и спрятанную в футляр из-под гаванской сигары «Ромео и Джульетта», так-то, малявка. Сокровище спрятано в месте, обозначенном крестом, рассказывает старикашка, корчась в предсмертных судорогах. Луисардо вешает загробным голосом и, картавя,