вглядывается в даль мой дорогой лохматый рыжий товарищ. Он сначала не верит своим глазам, не верит своему счастью, он вспрыгивает и сам себя спрашивает: «Она?! Неужто она?!»
И потом мне навстречу кидается и несется эта пушистая рыжая радостная меховая туча. Он счастливо повизгивает, взлаивает и подпрыгивает, чтобы обнять, лизнуть, и если надо, то уберечь и защитить.
Там меня встретит Чак. Я знаю.
Как часто бывает в моей жизни, что я запоминаю намертво лица абсолютно случайных, проскользнувших мимо людей. Ну вот инспектор дорожного движения в Молдавии. Почему я так подробно помню его лицо? Он заглянул в боковое окно, спросил документы, поворчал, дал мне конфетку и отсалютовал. А я помню, что у него впалые щеки, и длинные узкие губы, и нос с горбинкой. Он еще сказал, указывая на висящий в чехле концертный костюм:
— Я по вештям вижу, что ты едешь на праздник.
И добавил:
— Не превышай допуштение норм. Тут у нас ограничение скорости.
Или вот «фиолетовая дама». Я ее видела лет пятнадцать тому назад, случайно, в храме, когда венчался племянник моего мужа. Она, эта дама, пожилая и красивая, с фиолетовой сединой, в дымчатом легком шарфике, в фиолетовом костюме, я помню даже брошки у нее на лаковых туфлях и такую же брошь у нее на сумочке. Подошла она к батюшке и, чтобы привлечь его внимание, тихонько потыкала ему в спину пальчиком и прошептала: «Товарищ… Можно вас на минутку, товарищ…»
Или, например, маленькая девочка в самолете, летевшем из Лондона в Москву. Сколько лет прошло, а я не могу ее забыть. Годовалая малышка, с прозрачным личиком, ярко-синими, как у папы-скандинава, глазами, с пшеничной, как будто выгоревшей на солнце — как у него же — шевелюрой и выточенным азиатским разрезом глаз, как у ее мамы-японки.
Или незнакомая девочка в большой компании, выходящей из кинотеатра, — с двумя косичками и с розовым ранцем за спиной. Она разводила руками, и я помню даже ее фенечки, намотанные на кисть левой руки, и говорила:
— Ну вот я замесила тесто, а миксер у меня сгорел, и должны уже мама с папой приехать с работы, и я жарю оладушки. И уже целая горка этих оладьев. И я ведь тесто взбила по старинке, веничком. И жарила-жарила. И слушала музыку в наушниках. И притоптывала. Новая такая песня красивая. И вот оладьи горячие. Я их завернула в полотенце и в мамин махровый халат, чтобы не остыли. А тут — бац! — и конец света. И вы мне скажите: и зачем я эти оладушки жарила?!
И я побежала тогда следом за этой девочкой и за ее компанией. Кто-то рассмеялся, кто-то приобнял ее за плечи. И они все пошли в пиццерию, перекусить после кино. Кто-то, видимо, предложил, мол, пошли перекусим, до конца света еще есть время. Я вернулась к кинотеатру посмотреть афишу фильма, с которого они шли. Так и есть. «Апокалипсис».
Который час?
04.58
Ну вот ругала меня Мария Емельяновна,
учительница наша математики, предмета для меня так и не раскрытого, тайного, как пирамиды египетские.
Говорила Мария Емельяновна:
— Мысли твои, Гончарова, — очень тепло и по-матерински журила меня она, — мысли твои скачут как блохи. То там куснут, то тут…
А потом в наш класс пришел учитель математики Владимир Иванович, обожаемый, благородный, веселый Владимир Иванович, и мы с ним просто сторговались, что он меня предупреждает перед уроком, когда вызовет к доске и что будет спрашивать, а я… А я не буду играть на фортепиано после десяти вечера. Владимир Иванович был нашим соседом и ужасно страдал, когда я играла вечером, а часто бывало, что еще и пела.
И только позавчера смотрела с мамой серию нового британского сериала «Шерлока Холмса», и там прекрасная, ужасно порочная, невероятно умная женщина говорит Шерлоку:
— Вот если бы сегодня был последний вечер перед концом света, вы бы поужинали со мной?
И я, конечно, сразу примерила на себя — с кем бы я поужинала. Ужас. Мне пришлось бы поужинать тыщу или больше раз, сожрать тонну еды, а то и больше, выпить сотни галлонов чаю или кофе и счастливо лопнуть на глазах обожаемых мной людей.
А редактор мой, красивая влюбленная женщина, говорит:
— Что это такое, Гончарова, вы столько книг уже написали, и ни в одной нет про любовь, ну как же так?! Ведь читатель, он ведь что: первое — спрашивает, есть ли тут выстрелы и убийства, и второе — спрашивает, а есть ли тут про любовь.
Да, надо подумать о любви. О любви я совсем ни разу не думала за эту ночь.
Да. О любви. Ну что сказать. Замуж я вышла с ходу, своего мужа знала с детского сада, постепенно привыкала к мысли, что он поселится рядом и станет выносить мусор, вбивать гвозди, а также станет отцом моих детей и дедушкой моих внуков. И поэтому сейчас, даже когда я сильно на него сержусь, я все равно понимаю, что это свое, это наше, родное, и, как говорила бабушка моя, что воспитала, то и ешь. Но меня всегда волновал вопрос, как же люди мгновенно знакомятся и в короткий срок становятся родными. Какая искра пробегает между ними? Что с ними происходит? И как так случается, что вдруг какая-то девушка или какой-то парень становятся главными, самыми главными в твоей жизни.
Однажды наш университетский СТЭМ решил снимать кино. С какого перепугу пришла такая странная идея, даже нормальной аппаратуры не было, осветительных приборов, костюмов не было, сценария толкового не было. Была идея, было желание и настроение. Был только Миша, смешной, обаятельный Миша, а у него была любительская кинокамера.
На нашем факультете иностранных языков и на филологическом тоже повесили объявление. Тогда это не называлось «кастинг», хотя это был настоящий кастинг — объявлялся конкурс-отбор на роль Джульетты для того самого кинофильма. К слову, роль Ромео безоговорочно забрал себе секретарь нашего университетского комитета комсомола Женя. Фамилии не помню — пусть будет просто Женя. Хороший мальчик, ответственный, дисциплинированный, отличник.
Стояли ли толпы девушек у Мраморного зала нашего университета — не знаю, потому что я прочла объявление, пожала плечами и уехала в Батуми на студенческую конференцию. Но зато когда я приехала, то на вокзале меня встречала странная компания: тот самый оператор Миша, стеснительный, деликатный и милый, с прекрасной фамилией Човнык, что означает по-украински «лодочка». Тут же, в толпе встречающих, тянул шею отличник по учебе, посещаемости и поведению, невысокий крепенький комсомолец Женя — Ромео, с поразительным тонким, как лезвие, носом-клювиком, прямо как у маленькой птички колибри, с маленькими же острыми умными глазками и взбитым птичьим хохолком надо лбом. Ну и большая группа режиссеров-постановщиков, примкнувших, сочувствующих и просто уверенных в том, что знают, как надо снимать кино. Меня встретили и тут же объявили, что я прошла конкурс.
— Ты прошла конкурс, — сообщил мне Лева Садовник.
— Но я не проходила… — Я поняла, что здесь какая-то ошибка.
— …и будешь играть Джульетту в нашем
— Да?
Режиссерам-постановщикам хватило ума назвать фильм «Шекспир и мы».
На следующее утро мы уже снимали сцену у ворот — в нашем университете роскошные кованые, еще австрийские ворота, они очень подходили к сцене встречи Ромео и Джульетты. Костюмы для нас с Женей
