Поздно. Темно. Далеко

Полковник пожал плечами.

— Давайте уже выпьем, — скомандовал Эдик, когда все уселись, — я сегодня ничего не ел.

— Вот и поешь сначала, — посоветовал Сергеев.

— Умник. На голое тело выпить приятнее, — погладил Эдик себя по животу.

— Мальчишки, — очнулась Ася, — ручки все помыли? Костик, а ты?

— Помыл, тетя Ася, — растерялся Плющ.

— Вот кретинка, — сказал Эдик Игорю. — Давай уже, говори что-нибудь, — обратился он к Измаилу.

— Ну что, — неохотно сказал Измаил, — тридцать три — возраст Христа. Так дай ему Бог там, в Москве. Молодец, что уехал. Алиготе!

— И это все? — возмутилась Роза.

— Кошмар, тридцать три, — покачала головой Ольга Михайловна, — а как он болел в эвакуации, в Баба-юрте.

— В Курган-Тюбе, — уточнил Эдик.

— В Баба-юрте, в Баба-юрте, я точно помню, — сказала Роза, — у него тогда еще из-под подушки крысы лепешку утащили.

— Он не мог даже плакать, — продолжала мама, — пищал, как котенок…

— Дистрофик, — подтвердил Эдик и, не дождавшись, выпил.

Застолье постепенно разгоралось. Эдик время от времени выкрикивал: «Неважные именины!», и требовал налить. «А, — вспомнил Плющ. — Это батино выражение». Все праздники, будь то дни рождения или Первое мая, он называл именинами и классифицировал их как «приятные» или «неважные», в зависимости от настроения. Говорили все одновременно и обо всем сразу.

— Одного не прощу Карлику, — сказал Владимир Сергеевич, что он пятнадцатилетнего Игоря угощал вином.

— Как будто тот не квасил уже в тринадцать лет, — сказал Эдик.

Роза сделала предостерегающий жест. «Жаль, Мишки нет, — думал Плющ, — этот бы сейчас барабанил по столу и говорил: есть такая песня, и нес бы какую-нибудь веселую ахинею».

Слабый человек, Мишка пьяный гонял жену, а трезвый — боялся. Родственников избегал, как неприятных разговоров, обещал приходить только на похороны.

Пришла Мая с Юрием Андреевичем, молчаливым человеком с недовольным лицом. Казалось, возгласы, смех, питие и разговоры считал он делом неуместным, кощунственным даже. Непьющий Плющ при нем чувствовал себя легкомысленным алкоголиком.

Пил, однако, Юрий Андреевич большими рюмками, отворачиваясь, чтоб не чокаться. Он был парторгом станкостроительного завода. Только Роза не комплексовала при нем и называла его ласково коммунякой.

После четырех рюмок Юрий Андреевич неожиданно заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Карлик, слышь, очень несерьезный, у меня, как говорится, работал художником… Опаздывал все время… Слышь, стыдно. Опять же эта поэзия… Не надо было…

— Юра, положить тебе горячее? — спросила Мая.

Юрий Андреевич кивнул и замкнулся.

Эдик зорко следил, чтобы рюмки его и Игоря были полными, и на вопрос Май, не хватит ли ему, отвечал, что он не дефективный, и если его будут пасти, напьется зафантаж. Ольга Михайловна тихо ушла к себе.

Измаил читал стихи. «Что за манера, — думала Роза, — читать в застолье. Тебе приспичило, так собери народ специально и читай на здоровье. Обязательно надо праздник испортить».

Измаил читал сердито, бодаясь и размахивая в такт сжатым кулаком, как будто матерясь.

«Под сенью мглы и молний,
И трепета ракит,
Гремящий и безмолвный,
Наш полк идет и спит.
Железную усталость,
Свинцовый этот сон,
К тому ж снарядов малость
Мы на себе несем…»

— Знаешь, как говорят китайцы, — ласково перебил полковник, — китайцы говорят: — «торопица надо нету».

Он оглянулся, проверяя реакцию. Все вздохнули — про китайцев они слышали много раз на протяжении двадцати лет. Измаил сверкнул глазами и начал заново:

… Вот и я, с годами сладив,
Постучу в окошко вдруг.
 Отведет соученица
Занавесочку рукой:
— Что за парень смуглолицый
И расстрелянный такой?
Ах, убит напропалую,
И осколок угодил,
В «не забуду мать родную»,
В ту неправду на груди.
Разговор в оконной раме
Над геранью до зари.
Я скажу: «Но только маме
Ничего не говори…»

Плющ потихоньку выбрался из-за стола. Стихи — это надолго, и вообще, темнеет уже, пора делать ноги. Из прихожей он поманил пальцем Владимира Сергеевича.

— Извини, Володя, пора восвояси. Я, собственно… Мне срочно нужен четвертак, ненадолго.

— Срочно — это как? Завтра можно?

— Можно и завтра, — согласился Плющ.

— Понимаешь, Костик, сейчас нет, мы на днях Таньку отправили в студенческий лагерь, и праздник вот… Постой, я спрошу у Ольги Михайловны…

— Ни в коем случае, — испугался Плющ, — я лучше перебьюсь.

— Что значит «перебьюсь», — рассердился Сергеев. — Значит так, давай завтра в двенадцать на Дерибасовской возле букинистического. Не поздно?

— Само то. Значит, ровно в полдень. Спасибо. Ну, я по-английски. До свидания.

— Пока, Костик, не опаздывай.

На улице было прохладно и тихо. Над фонарем в листве софоры мутно белели соцветия. «Надо же, софора зацветает, — удивился Плющ, — неужели снова осень?…»

— Мая, давай лучше споем, — предложила Роза, — Карлика любимую.

Она начала, «Ой, за гаем зэлэнэнькым, ой за гаем, зэлэнэ-энькы-ы-м…»

«Брала вдова лен дрибнэнький», — подхватили полковник и Мая.

Потом пели песни молодости, вспоминали шумную свою компанию, десятый класс вечерней школы, и