Осенью она окончательно разозлилась и посоветовала либо жениться на ком-нибудь, либо пойти в армию, чтобы стать мужчиной. Помахивая лопатками, я побежал к друзьям, туда, где давали на разлив…
Случалось и мне досадовать на безнадежно влюбленных — дворничихина Кудя кокетливо бросала в мою форточку высохшие серые собачьи какашки.
Или, в мои девять лет, положила на меня глаз Галка — Косая блямба. Ей было лет двенадцать, и была она на полторы головы выше меня. Длинными своими руками она отгоняла от меня обидчиков, лупила почем зря мальчишек, своих ровесников.
Мне надоело это, в конце концов, и я стал с ней драться. Откуда ни возьмись, появились пацаны, окружили нас, комментировали, болели за меня. Болел за меня и мой недруг Кризис, длинный костлявый жлоб, похожий на смерть в карикатурах Бориса Ефимова. Благосклонность Кризиса особенно придавала мне силы, но силы были неравные, Косая блямба одолевала. Я падал и вскакивал, быстро размахивая руками. Получив очередную оплеуху, я в отчаянии двинул ей ногой в низ живота. Противница моя согнулась, упала на колени и тихо заплакала. Бой был окончен, победителя тормошили, ерошили ему жесткие волосы.
— Молодец, — одобрил знаток Кризис, — попал по самой…
Слово было мне хорошо знакомо, оно встречалось в разных сочетаниях везде — его нацарапывали гвоздем в парадной, масляной краской писали на заборах, вырезали ножом на спинке лавочки возле дома, оно присутствовало в высших сферах разговоров старших пацанов. Я смутно представлял его значение, но чтобы вот так, конкретно… Я был ошеломлен.
Может, это была Валя Вивченко, но это уже история первого вероломства, причем предали меня сразу двое, все — весь мир — девушка и лучший друг.
Фугасный голос певца за кадром, усиленный мужественным видом Николая Крюкова, пел куплеты Бэна — произведение Марка Соболя.
— «Какое мне дело до всех до вас», — утешал меня настоящий мужчина.
Морозов искоса поглядывал на меня. Темные шумящие кроны окружали летний кинотеатр, мы курили «Шипку» под события суровой американской жизни, я прожег себе штаны.
Позавчера мы вернулись с уборки кукурузы, а вчера…
Нас поселили в колхозном клубе, в зале, на соломенных тюфяках. Девочки жили в конторе. По вечерам старшекурсники, обосновавшиеся на сцене за малиновой бархатной портьерой, давали концерты.
Портьера внезапно раздвигалась, выскакивал полуголый Филин в тюрбане, Джелялова исполняла танец живота. Марик Ройтер гремел листовым железом восточную мелодию. Поколебавшись минут десять, Филин обрушивался на Джелялову и они громко падали на пол. Гас свет, и что-то долго не зажигался. Гремело листовое железо под аплодисменты и выкрики зрителей. Наконец, музыка смолкала, лампочки загорались, Филин спускался в зал и собирал дань в фонд развития восточного искусства. Годилось все — десять копеек, вобла, сигарета, початок пшенки. Не принимались только этюды Кондрусина — их было слишком много и обесценивались они с каждым днем.
Кондрусин, несерьезный человек, отец четверых детей, единственный из нас писал — на картонках, на бумаге, даже на промасленной газете, писал непрерывно, до работы и вместо работы, отмахиваясь от руководителя нашего, нервного Наума Борисовича, грозившего отправить его домой. За Кондрусина вступался Шуревич.
— Шуевич, вы гъубиян пейвой майки, я это давно заметил! — брызгал слюной бедный руководитель.
Концерты перемежались танцами — возле клуба была бетонированная танцплощадка, маленькая и серая под высокой луной, как кружочек ливерной колбасы, собачьей радости.
Кока и я, мы не разлучались с Валей Вивченко, танцевали с ней по очереди, завтракали и ужинали за одним столом, в обед уносили свои миски в заросли лесопосадки. Валя с одинаковой благосклонностью позволяла нам выволакивать ее мешки с кукурузой на дорогу, стойко выдерживала недоумение подруг, терпела, Боже, как она терпела наши воздыхания — она была старше нас на два года.
Мы не торопили события, я, например, потому, что не знал, что и зачем делать дальше, мне было мучительно хорошо. Местные хлопцы вились вокруг клуба, вспыхивали иногда негромкие драки, к Вале же никто не подходил — так мы были пугающе смешны. Однажды, гуляя втроем по лунной дороге, услышали мы в кустах диалог:
— Нэ трэба, нэ трэба, — задыхалась дивчина.
— Треба, треба, — убеждал шкодливый голос Морозова.
Мы покраснели и дулись почему-то друг на друга остаток вечера, Валя же веселилась. А вчера…
Белая поплиновая рубашка холодила загорелое тело, я ждал Коку возле Валиного дома в семь часов вечера. Предполагалось гуляние по бульвару и Лунному парку, вино и томительное полусчастье. Без двадцати восемь сердце мое громко стукнуло один только раз, и я, набрав воздуха, позвонил в дверь Валиной квартиры.
— А ее нет, — приветливо сказала соседка, — она ушла с молодым человеком, уж с час, наверное. Какой? Да вроде вас, только беленький.
Как носорог, я трещал кустами в Лунном парке, пьяные хулиганы шарахались от меня. Вымотавшись, я сел на скамейку и с ненавистью слушал подвывание буксиров во тьме. Ко мне подошел извращенец, интеллигентный такой, в очочках, нежно звал, тут, в двух шагах, я дал ему кулаком в нос, заплакал и убежал домой.
После фильма мы зашли с Морозовым в училище. Бутылка столового была у нас, завернутая в газету, следовало посидеть под Лаокооном, белый жаркий песок стоял перед глазами. В темном дворе возле дяди Колиной голубятни что-то чернело, двигалось слегка — парочка, кто же еще.
«Какое мне дело до всех до вас», — вызывающе запел я в их сторону.
— Я тебе, блядь, покажу дело, — откликнулся пьяный дядя Коля, возившийся с замком. — А ну, стой!
На следующий день Валя прошла по коридору с независимым видом, Кока пытался смотреть прямо в глаза.
— Пойдем, — сказал я ему вечером.
Мы сели у ограды Мединовского садика, Кока с достоинством помалкивал, я прочел ему стихотворение, написанное ночью, что-то про волны железного цвета, я не помню сейчас, или делаю вид, что не помню. Оно было первое, или не первое, поэзия существует не во времени, она залегает… И черт сломит ногу в ее божественной тектонике.
Там не было ни слова о происшедшем, и Кока с облегчением пожал мне руку. Он виноват и готов ответить, подговорил его Юрка Браилов, этот носатый черт, турок из Херсона. Да, зажимались, целовались, что дальше — неизвестно. А стихи хорошие.
Через два месяца Валя Вивченко вышла замуж за штурмана дальнего плавания. Так вот, Соболь.
Ярким безжалостным январским днем отправились мы с Бердниковым самозванцами в Софрино, на Совещание молодых писателей. Совещание это было желательным звеном литературной карьеры — там замечали и благословляли молодых на публикации известные старики. Участники просеивались сквозь комиссию Союза писателей по борьбе с молодыми, как она неофициально называлась. Нас с Бердниковым не просеивали, а просто аккуратно вынули двумя пальчиками, чтобы не повредить агрегат. Тем не менее мы, слегка комплексуя, сели в автобус, набитый хорошо известными нам «молодыми», почти всем «молодым» было лет под сорок, я чувствовал себя двоечником, исключенным из школы. Два или три
