Таня вытерла вымытые стекла скрипучими газетами и закурила. Лужок под окном от стены до асфальтовой дорожки порос одуванчиками, — роскошный темно-зеленый штапель с желтыми вспышками, а может быть, желтый салют в зеленом сомовском небе.
Рискнуть выпустить Меркуцио погулять? Ему уж скоро год, а он земли не нюхал. Авось не убежит.
Кот на траве оказался неожиданно маленьким, слишком яркого песочного цвета, слишком нарядным, вырядившимся даже, как Карл после болезни. Он опасливо поднимал передние лапки, жалобно открывал розовый ротик. Карл тоже, после бесконечно долгого сидения на кухне, оказавшись на просторе, так же озирался, поджимал лапки, поначалу, во всяком случае.
А первые несколько лет его невозможно было уговорить переодеться в домашнее, так и ходил дома в единственных приличных, как ему казалось, штанах, в пиджаке и ботинках, готовый, похоже, слинять в любой момент и навсегда.
Меркуцио приник к траве и пополз, напрягая лопатки, уцепившись за ускользающий запах, как за воспоминание, мотал головой, отбрасывая постороннее, мешающее, замирал в тупиковом ужасе, и снова полз.
Фыркнул воробей над головой, кот сбился, выпрямился, разочарованно оглянулся на Татьяну, медленно и бесцельно побрел по асфальту дорожки.
Неопрятная местная кошка разбитной походкой пересекла ему путь.
Меркуцио неуверенно побежал за ней, жалобно окликая. Кошка понуро шла по своим делам в сторону Универсама, не отвлекаясь на призывы. Тогда кот обнаглел и громко заорал ей вслед что-то хамское. Кошка остановилась, села и, дождавшись победно подбежавшего соблазнителя, влепила ему пощечину.
— Позорище, — покачала головой Татьяна и взяла его на руки. — Пойдем домой.
На крыльце Татьяна оглянулась — что-то непонятное, но знакомое двигалось издалека, со стороны троллейбусной остановки. Существо это, или сооружение, казалось совершенным по нелепости и нежизнеспособности, дизайн его был случаен, детали отваливались и тут же оказывались на месте, нижних конечностей было то три, то одна, что-то вспыхивало и гасло, хрипло и непрерывно что-то шумело. Передвигался этот воплощенный бред подпольного изобретателя довольно быстро, и вскоре предстал перед Татьяной и загудел восторженным басом молодого парохода:
— У-у-у, Татьяна Ивановна, вы меня встречаете, как на дорогах Смоленщины, прижимая, — что там у вас? — кошку к груди.
— Что с вами, Фима, — испугалась Татьяна, подхватывая его под локоть, — вы пьяны?
— Со мной? Ничего, — удивился Магроли и засмеялся, — я понял, вы меня никогда не видели на природе, а на вашей кухне я кажусь, и, что важно, — оказываюсь нормальным человеком.
Ефим Яковлевич Магроли снисходительно позволял друзьям видеть в нем типичного ученого, человека не от мира сего, путаника и оригинала, да и трудно было иначе: все в нем работало на этот образ — и зеленая нейлоновая рубашка при коричневом костюме, измятом, но приличного покроя, и чудовищный астигматизм — за выпуклыми очками белели крупные глазные яблоки; жестикуляция его была опасна в малых помещениях — смахивались с полок банки, с треском рушился пластмассовый радиоприемник, болталась лампочка, задетая торчащими рыжими волосами. Рыжей, но светлее, была и борода его, на мясистом розовом носу при любом освещении лежал большой голубой блик.
Был он кандидатом наук, кинокритиком.
— Тоже, наука, — ругался Карл, — смотри себе кино, а потом истолковывай, причем, чем хуже ты поймешь авторов, тем талантливей окажешься.
Иногда Карл обзывал его Поганелем, а Ефим Яковлевич отзывался радостным басовым «У-у!».
— А где Дон Карлеоне? — спросил Магроли, усаживаясь, с треском ломая стул, — прочь мерзкое животное, — стряхнул он кота с колен. — А вы знаете, Татьяна Ивановна, кто озвучивает Маккенери, — ну, помните, Меркуцио, — так вот, это не Маккенери гениален, это Всеволод Ларионов гениален…
— Фимочка, я видела этот фильм не дублированным, а с субтитрами…
— Ничего вы не понимаете! Так, где же папа Карла?
— Почаще надо приходить. Он уже неделю в Барыбино, это где-то под Москвой.
— Что может делать поэт в Барыбино? — почему-то обрадовался Магроли и опасно запрыгал на стуле.
— Поэт в Барыбино может класть мозаику в бассейне племенного совхоза.
Магроли огорчился и рассеянно потащил в рот ложку сливочного масла.
— Может, с хлебом, Фимочка, — робко спросила Татьяна.
— Татьяна Ивановна, — погрустнев, сказал Магроли, — я вас очень напрягу, если приткнусь где- нибудь в уголке с пером и бумагой?
— Конечно, Фима, идите в комнату, и за столом, как белый человек… Что, срочно в номер?
— Да нет, — отмахнулся Магроли, — старикам две недели не писал в Луганск. По телефону много не наговоришь, к тому же матушка так ловит интонацию…
— Где вы сейчас живете, Фима?
— Та, у одного приятеля. Питерского знакомого. Вот надоем ему и к вам на кухню.
— Ладно пугать. Видали…. Жениться вам надо, Фима.
— А, это уже было.
— Нет, по-настоящему.
— По-настоящему? А где я найду похожую на вас?
— Зачем, разве вы похожи на Карла?
Что-то щелкнуло, верхние конечности Магроли пришли в движение.
— О, Карла, — загудел он, — старый жуир с павлиньим хвостом, — конечности замелькали, как пропеллер, изображая павлиний хвост, затем левая рука внезапно упала, а правая, с собранными пальцами, стала дергаться снизу вверх, изображая, по-видимому, вздымающийся бокал. — Когда меня Юрочка Винограев впервые повел к вам, я рассчитывал увидеть толстого вальяжного еврея с бантом, с носом, набитым волосами, и я боялся. А дверь открыло что-то сморщенное, кислое, — и я испугался еще больше.
— Павлиньи перья что-то не стыкуются с этим огурцом, — с сомнением сказала Татьяна.
— В том-то и дело, что стыкуются, — заволновались руки, — это называется — принцип обратного реализма! Представьте себе, когда…
— Не морочьте мне, Фима, голову. Мне еще окно докрашивать.
— Все, иду, иду. А Винограй давно заходил?
— Накликаете…
Раздался долгий звонок.
— Ну, вот, — обречено вздохнула Татьяна, — сами теперь расхлебывайте.
— Здравствуй, Танюша, — захлопал девичьими ресницами Юрочка. — Я на минутку. Как тут у вас? А где Катька, а где малая?
— Татуля в школе, здравствуй. А Катька, я же тебе говорила, — она в деревне, с бабушкой.
— Ох, извини, забыл.
Юрочка, преодолевая заикание, некоторые слова произносил, как бы разбегаясь на звуке «а». Никто не обращал на это внимание, пока он не назвал себя однажды «А советский, а писатель».
— Привет, — пройдя на кухню, поздоровался он с Магроли. — А ты что здесь делаешь?
— Нет, вы видели, Таня, каков нахал!
— Фимочка развивает принципы противоположного гуманизма, или что у вас там…
— Нет, я с вами не гуляюсь, — возмутился Магроли, — вы жалкие ничтожные личности, я пойду писать письмо на малую историческую родину.
— Давай покрашу, — предложил Винограев.
— Нет, Юрочка. А если так уж хочешь помочь, то сходи в магазин и купи хоть что-нибудь.
Татьяна вытерла руки и достала из кармана передника трешку.
— Хлеба, черного и белого, и — хоть рыбы, что ли, или колбасы. Татуля скоро придет, а я тут, видишь…
— Понял, — кивнул Юрочка и, взяв Татьяну за локоть, передвинул ее на метр. — Ничего, если я
