воде. Я вижу убегающие вверх пузыри воздуха, понимаю, что это из меня…
На яркие отблески света снова наползает темное пятно. Не то лодка, не то…
Мысли обрываются.
В голове долбит, в ушах звенит, перед глазами мельтешат тусклые и светлые пятна. Я прихожу в себя, поворачиваюсь. Меня выкручивает наизнанку мутной, противной на вкус водой. Проявляется картинка. Рядом стоит незнакомый мужик. За его спиной — Борис. Напуган. Надо же, Борис умел бояться. Может быть, надо испытать невероятный страх, чтобы перестать бояться вовсе, стать зверем.
И боялся он тогда не перевернувшейся лодки, он боялся за меня. Может, именно тогда он стал смотреть на меня не как на старшего, опекать?
Мысль была не тогдашней, теперешней. Я пришел в себя.
В голове долбило оглушительным набатом, в ушах звенело. Перед глазами плыли тусклые и светлые пятна. Как тогда, в детстве, только я не захлебнулся, я…
Сквозь боль и грохот в висках снова заметались обрывки воспоминаний. Ослепительный первозданный свет, бьющий сквозь сомкнутые веки. Тьма, ударившая после света. Оклик. Удар. Всё.
Удар. Жесткий, по затылку. Видимо от него теперь долбит в голове, как в колокол.
Колокол! Они бьют в колокол посреди ночи и потом еще утром. Второй раз колокол не звонил, значит у них — комендантский час. Именно поэтому теперь звенит в ушах и долбит в виски. Комендантский час в башке.
Теперь от плоской шутки было совсем не смешно. Я медленно перевалился на бок и открыл глаза. Было сумрачно, подташнивало.
Не то с похмелья, не то от удара по затылку, не то от того и другого разом.
— Очнулся, болезный? — спросил вкрадчивый голос, откуда-то сверху и сбоку.
Я медленно перекатился на живот, приподнялся на локтях, давя тошноту и пытаясь сфокусировать взгляд на дощатом полу. Сфокусироваться удалось, но тошнота усилилась. Сотрясение, что ли, словил?
— Плохо? — снова поинтересовался голос.
Он был таким отвратительно заботливым, что вызывал раздражение.
Я поджал под себя ноги, встал на карачки, потом на корточки. Подняться сил не хватило, но хотя бы появилась возможность оглядеться.
Помещение было тесным и темным. Стены кирпичные, грубо окрашенные. Дощатый пол, вывазюканный такой же дешевой краской только другого цвета. Небольшие, забранные решетками оконца под самым потолком. Из мебели — койка, тумба.
На койке, подобрав ноги и обхватив рукой колени, сидел сухощавый мужик с немытыми волосами, козлиной бородкой и иконописными глазищами. На мужике была ряса, правая рука болталась, подвязанная черным платком и небрежно перебинтованная грязными бинтами.
— Как ты? — спросил мужик вкрадчиво, отвратительно-заботливо.
— Где я?
— В келье. То есть, раньше здесь келья была. А теперь используют как тюрьму. Глупые.
Мужик грустно улыбнулся. Наверное, так мог улыбаться висящий на кресте Иисус. Хотя там вроде без улыбок обошлось.
— А келья — не тюрьма?
— Глупые, — повторил мужик. — Клеть для тела ничто, если дух свободен.
Тюрьма, клеть. Я поглядел на дверь. Тяжелая, массивная. Явно запертая.
— Какая уж тут свобода духа, если тебя даже в передвижении ограничили, — проворчал я и попытался подняться. Вышло с трудом.
Тошнота и муть перед глазами отступали неохотно. Я оперся о стену и перевел дыхание.
— Для того чтобы идти, надо видеть цель и знать направление, — снова заговорил мужик в рясе, и козлиная бородка задергалась в такт словам. — Люди в смятении и растерянности. Потому умнее оставаться на месте. А кроме того, неизвестно куда придешь, даже если идешь в известном направлении.
Я посмотрел на козлобородого. Тот не просто нес ахинею, но был при этом благостен. Алиса в стране чудес какая-то. Бред. Не то меня по затылку слишком сильно приложили, и я чего-то не понимаю, не то очередной сумасшедший нарисовался.
По спине побежали мурашки. Находиться рядом с сумасшедшим это одно, а находиться рядом с сумасшедшим в замкнутом пространстве, взаперти…
— Как ты? — будто вспомнил про свой вопрос мужик.
— Терпимо, — отозвался я.
— Плохо, — покачал он головой.
— Почему?
— Работать заставят.
Я снова поглядел на мужика, потом на дверь, на зарешеченные высокие оконца. Мир сжался до размеров кроличьей норы, и рядом сидел некто, достойный безумного часовщика и мартовского зайца в одном флаконе.
Видимо, мысли отразились на физиономии весьма красноречиво. Мужик растянул губы в грустной улыбке.
— Не бойся. Не надо бояться. Господь нас испытывает. Но он не оставит. Главное — верить.
Блаженный, что ли?
— Ты священник? — спросил я, все еще подпирая стену.
— Андрей, — отозвался он. — Послушник я. А ты?
— Глеб.
— Хорошее имя. Сильное. Я за тебя молиться стану, — истово проговорил Андрей.
Он прикрыл глаза и быстро беззвучно зашлепал губами.
В бога я никогда особенно не верил, поэтому только невольно обронил:
— Толку-то.
Андрей открыл глаза и странно посмотрел на меня.
— Я не верю в бога, — смутился я от этого взгляда.
— А это не важно. Веришь ты в него или нет, а он есть и помогает.
Тошнота помаленьку отступила, хотя не сказать, что мне стало хорошо. Я наконец оторвался от стены и сделал пару нетвердых шагов. То ли в самом деле становилось лучше, то ли я просто отвлекся от мутного состояния, но на ходу и думалось и ощущалось легче.
— Странно ты говоришь для священника. Ваши обычно щепетильны в вопросах веры.
— Я не священник. — Он покачал головой, бородка мотнулась из стороны в сторону. — Я просто в Господа верую и пошел к нему в услужение.
— Уверен, что по адресу пришел?
Андрей насупился, запыхтел, не ответил. Вместо этого лег с ногами на койку, повернулся на бок, спиной ко мне, и затих. Обиделся, что ли?
Да бог с ним. Я сделал еще несколько шагов, привалился спиной к стене и медленно сполз на пол. Повозился, усаживаясь удобнее. Попытался собраться с мыслями.
Келья. Я заперт в келье с монахом. И я немного не дошел до монастыря, в котором объявляют комендантский час. Что из этого следует? Меня окликнули, двинули по кумполу, притащили в монастырь и заперли. Зачем? Возможно, чтобы использовать в качестве бесплатной рабсилы. Этот Андрей что-то говорил про принудительные работы. Сам сидит с больной рукой — видно, потому и не трудится. Значит работа тяжелая.
Послушника не припахивают, у него рука. А у меня что? Я прислушался к ощущениям. Холодок тревоги в груди, боль в голове и баламуть в желудке. Сотрясения, судя по всему, все-таки нет. Максимум — похмелье. С таким диагнозом особо не закосишь.
А что здесь дают за работу? Выход на свободу? Тогда я готов отработать все, что нужно, лишь бы поскорее уйти. Домой. К Эле. Вот как чуял, надо было обходить стороной эту стену света. Хотя… а была ли такая возможность? Может и Арбат теперь в световом застенке?
От этой мысли в животе нервно сжалось, неприятно заворочалось. Меня окатило волной страха. Не за
