город, оставив место только для ворот.
Принесённый с Ледницы священный огонь разожгли над озером на холме, где уже были сложены бревна для основания будущего княжеского терема.
По старинному обычаю, чтобы отогнать жертвой злых духов, дома, дворы и хаты всегда закладывали «на головы». Кто не мог принести иную жертву, убивал под первым бревном петуха.
Так и здесь уже стояло наготове двенадцать немецких пленников, которые должны были сложить головы, как вдруг в вырытой яме обнаружили великое множество человеческих костей, что Визун возвестил счастливым предзнаменованием. Жизнь пленников не понадобилась, ибо задолго до этого сама судьба уготовала жертву для Кнезна.
Но вот бревна легли на старое пепелище, начертав на земле сруб будущего терема. Посредине его уже стоял стол, накрытый вышитыми рушниками, а на нём лежал хлеб, дабы в доме никогда он не переводился. Когда заложили сруб и порог, прежде чем переступил его человек, загнали туда барана, и на пороге закололи его в жертву, после чего без опасений взошёл князь, а за ним и старейшины. Тут стали угощать всех, кто бы ни пришёл: кормили и поили весь день и всю ночь, пели песни и веселились.
На другой день распустили по домам войска, отправив с ними и воевод; оставили только небольшой отряд для обороны нового города и личной охраны князя. С песнями шли воины по лесам, благословляя мир, наступивший, наконец, после набегов и смуты.
На месте будущего города уже суетились люди, поспешно возводили стены и рубили избы. Не только для князя, но и для дружины его строили дома на берегу Еленя, и вокруг терема, чуть не на глазах, росло новое поселение там, где, по преданию, оно уже некогда существовало.
А пока княжеские палаты не были закончены, Пястун жил в простом шатре, изредка наведываясь в свою старую лесную хату, по которой он по-прежнему тосковал. Когда, наконец, дом покрыли кровлей, стали запираться двери и в очаге можно было развести огонь, с Гопла перевезли все имущество Пяста, чтобы прежняя бедность и простота обихода всегда напоминали ему и потомству его о том, что вознёсся он из кметов.
Теперь, правда, старик носил княжеский плащ и шапку, но в светлице у себя повесил сермягу, чтобы постоянно её видеть, под окнами же расписного терема велел поставить улей — в память о лесных своих бортях. А весной произошёл удивительный случай: аист, обитавший на старой хате, свил себе гнездо на кровле терема.
Единственного сына своего Земовида отец тоже воспитал так, чтобы не забывал он обихода земледельцев и наравне с бедняками умел довольствоваться малым, не боясь ни холода, ни голода, ни тяжкого труда.
Нам остаётся досказать лишь о судьбах Домана и Дивы, которые тоже вскоре разрешились.
Когда кметы разъехались по дворам и Доман возвратился в свою хату, он долго ходил из угла в угол, размышляя, что сделать, чтобы или вырвать девушку из своего сердца, или снова её похитить и ввести к себе в дом полновластной хозяйкой.
Добек ещё лежал раненый на Леднице, понемногу набираясь сил и здоровья, поэтому приятель имел повод его навестить, никого не удивив своим посещением. Но отправился он не один. Выбрав среди челяди нескольких смельчаков, он взял их с собой.
В ту пору к озеру стеклось множество людей — плотников и иных умельцев, строивших Кнезно и терем. Пястун тоже наблюдал, как растёт новое поселение. Поэтому, приехав сюда, Доман нашёл больше свидетелей, чем то было ему желательно, и двинулся со своей челядью дальше в поисках пустынного берега, откуда мог бы переправиться на Ледницу.
Найдя между камнями заводь, поросшую камышом и осокой, они укрыли в ней лошадей. Рыбаки предоставили им челны, и однажды под вечер Доман поплыл на Ледницу с пятью людьми, заранее наказав им, что делать. Причалили за храмом, в таком месте, куда редко кто заплывал, челны запрятали в высокой траве, и Доман пошёл к хате Визуна.
Старик, едва заметив его, встал, протягивая к нему руки, ибо всегда любил своего питомца и от всего сердца был ему рад. К тому же он не сомневался, что приехал Доман повидаться с Добеком, который ещё плохо владел ногой, хотя мог уже выйти за порог и погулять, опираясь на палку.
Когда старик ушёл, Доман признался приятелю, зачем он сюда явился.
— Отвлеки старика, когда он вернётся, — просил Доман — А если услышишь крик, постарайся, чтобы он не пустился за мной в погоню, покуда мои челны не отчалят от берега. Я внесу за неё в храм любой выкуп, какой ни потребуют, но взять её я должен. Собственной кровью я купил эту девушку.
Уже вечерело, и Доман поспешил в храм, где надеялся найти Диву, обыкновенно сидевшую у огня.
Здесь её не было.
Он бросился прочь, заглянул в садик, обежал чуть не весь остров, не осмеливаясь никого о ней спросить.
Стало уже смеркаться, когда, наконец, Доман издали увидел её на берегу и кинулся ей навстречу. Узнав его, в первую минуту Дива хотела ускорить шаг, чтобы не встретиться с ним с глазу на глаз, но он так ловко преградил ей дорогу, что она не могла от него ускользнуть.
Тогда она остановилась, не желая показать, что боится его. Доман подошёл к ней, даже не здороваясь, словно вчера лишь её видел.
По счастью, челны были спрятаны как раз неподалёку от этого места. Доман молча подошёл к ней, думая уже только о том, как увести девушку в ту сторону, чтобы, не опасаясь погони, схватить её и усадить в чёлн, раньше чем люди успеют сбежаться.
— Я приехал сюда за Добеком, — весело сказал он, — но бедняга ещё не залечил свою рану. Плохо вы тут его выхаживали.
— Выхаживали его старый Визун, Наня и я, — тихо ответила Дива, — но он тяжко занемог; видно, копьё было отравлено, и рана долго не закрывалась.
— Моя, хоть и на груди, куда скорей зажила! — продолжал Доман.
Дива опустила глаза и умолкла. Он подступил к ней ближе — девушка попятилась к берегу, и так они прошли несколько шагов. Смутная тревога закралась ей в сердце, она стала оглядываться, не идёт ли кто, раздумывая, как от него убежать. Тем временем она шла по берегу, а он придвигался все ближе.
В нескольких шагах от них Доман заметил голову одного из своих людей, который, осторожно выглянув из тростника, слушал, кто идёт.
Вокруг было пустынно, и в ту минуту, когда Дива, приподняв краешек фартука, пустилась бежать, Доман подскочил, обнял её, поднял на руки и, хоть она закричала, призывая на помощь, побежал с ней прямо к своему чёлну.
Люди уже были наготове и ждали. Он по воде бросился к ним, высоко подняв ломавшую руки девушку, прыгнул в чёлн, привязанный к двум другим, которые должны были его тащить за собой, и велел отчаливать.
Дива плакала, закрыв руками глаза, но не вырывалась: упав на дно чёлна, она прятала закрасневшееся от стыда лицо.
Первой крик её услышала Наня и прибежала на берег, когда в уже сгустившихся сумерках челны выплывали из камышей на чистую воду. Издали она ничего не могла разглядеть, кроме челнов, которые быстро удалялись. Она стояла, тщетно прислушиваясь и всматриваясь вдаль, а тем временем подоспел и старый Визун, уже начинавший что-то подозревать.
Острый глаз его тотчас все разглядел, старик угадал, что случилось, и, в гневе вскинув посох, грозно потряс им. Но беглецы гребли что было сил, и челны вскоре исчезли в вечернем сумраке.
Уже ночью Доман ступил на землю со своей наречённой. Она плакала, но молчала и не противилась тому, что казалось ей предопределением судьбы. Он усадил её с собой на коня и поскакал, но не к себе, а в избу Вишей, только ничего ей об этом не сказал.
Из родительского дома хотел взять её Доман, дабы не говорили люди, что увёз он девку, как разбойник. На рассвете, когда Дива увидела сквозь слезы знакомые места, на губах её заиграла улыбка и заплаканные глаза повеселели. Тихим взором она поблагодарила Домана.
Было осеннее свежее утро, когда они подъехали к воротам. Во дворе у колодца набирали воду Живя и невестки, в дверях стоял Людек, снаряжаясь на охоту. Увидев всадника, в котором они узнали Домана, а
