— Почему ж не для человека?
— Я бы не хотела для себя такого ухода. Мне нужно время, чтобы приготовиться к смерти, попрощаться с родными и близкими, со всем этим светом… и особенно — настроить свою душу на вечность.
Когда разговор принял столь серьезный оборот, мельник застыл на месте, с восхищением глядя на девушку. «Какая она умница! — рассуждал про себя он. — Об этом никто не думает, а ведь она права — я тоже не хотел бы, чтобы уход застал меня врасплох… может, посреди самых низменных мирских помыслов. Она умна и благочестива. Рядом с ней обязательно станешь лучше! Поразительно, как Кристина это разглядела… Мне просто повезло, что она умирала спокойно и могла вести со мной такие беседы; сам бы я ни за что не додумался».
Ханну смущало воцарившееся молчание. Она боялась, что воспоминание о смерти жены надолго опечалит их гостя, а потому не стремилась продолжать разговор. И вдруг в каком — то порыве обернулась к брату.
— Вильхельм, ты уже допахал?
— Нет.
— Надеюсь, ты не из-за меня прервал работу? — спросил мельник. — Мне было бы неловко.
— Да нет, пони устали. Этим малышам трудновато таскать плуг, особенно левому в паре — он у нас молоденький. Но без плуга ходит резво.
Левый и в самом деле стоял грустный, положив голову на холку второму пони и перекосив круп в одну сторону. Ханна обеими руками погладила его по морде, еще мокрой после водопоя, и пробормотала ему в ноздри, словно это были уши:
— Ну что, Мишка косолапый, недоволен такой работой? Как ты сказал? Кто любит есть ржаной хлеб, потерпит?..
Мишка хитро подмигнул ей и замахал хвостом, по его стриженой гриве пробежала дрожь, точно от щекотки.
— Ты его совсем разбалуешь, — произнес брат, но довольная улыбка свидетельствовала о том, что он не слишком озабочен педагогическими промахами сестры. — Скоро ошейник на него наденешь… как у Енни. Нет, вы только посмотрите, что она вытворяет!
Вернувшаяся Енни действительно «вытворяла». Она с такой силой прижималась к Ханне, что та с трудом сохраняла равновесие. А рядом еще уселся Гектор; он перебирал передними лапами и укоризненно поскуливал оттого, что никто не обращает на него внимания.
— Ой, я совсем забыл! — отбрасывая соломенный пук, воскликнул лесничий. — Мне нужно к старику Оле, есть разговор.
— Я пойду с тобой. Хочу размяться, — сказал мельник.
— Хорошо, тогда идите сразу, чтоб не очень откладывать ужин, — напомнила Ханна. — А я пока займусь малышами.
Она распахнула дверь в конюшню, и «малыши» охотно зашли внутрь. Мельник кинулся помочь Ханне, но его услуги были шутливо отвергнуты: неужели он считает, что она не справится сама?! Не сказать, чтобы ему это было неприятно: он с удовольствием стоял, опираясь о нижнюю половину двери, и любовался проворными движениями Ханны, пока она надевала на дергающих головами пони недоуздки; в полутьме конюшни ее добродушное лицо виделось ему лишь в самых общих чертах. Ей пытался помочь (но больше мешал) маленький Ханс, смертельно напугавший ее, когда он залез под брюхо Мишке и стал дергать коня за переднюю ногу, которую тот задрал на перегородку между стойлами. Хотя нрава малыши доброго, они все-таки глупенькие и не всегда соображают, когда лягаются, так что Хансу нужно быть с ними осторожнее! Насыпав в ясли сечку, Ханна зашла с рядном овса в стойло к другому пони, который так соскучился по этому угощению, что сразу полез в мешок, не давая хозяйке подвесить его, и Ханне пришлось силой отворачивать его морду в сторону. Во время этого противоборства из-за перегородки сунул голову в чужое стойло Мишка. Неожиданно ощутив у себя на затылке его сопящие ноздри, Ханна испуганно вскрикнула, после чего все трое дружно захохотали, поддержанные ржанием лошадей и ликующим лаем Гектора, который, сидя в дверях, слышал, что хозяин собирается в лес. Хохот не прекращался, пока Ханна наконец не отделалась от Мишки, как следует толкнув пони и стукнув его по горбу, — все обошлось потерей шапки и мокрым от слюней платьем. Но это было неважно: хотя платье было почти новое, оно практически не пострадало. А шапку довольно легко отвоевал Ханс, когда Мишка обнаружил, что и овес, и сечка на вкус куда приятнее.
Мельника давным-давно не видели таким веселым, причем это было замечательное, здоровое веселье — его чистый, освежающий смех был родником, бившим из-под земли просто от хорошего настроения, а не скважиной, пробуренной язвительностью или острословием.
Все еще смеясь со слезами на глазах, Якоб взял протянутый лесничим суковатый дубовый посох. (У самого лесного смотрителя в зубах была трубка, а на плече висело ружье.) Зато от предложенной сигары мельник отказался: он предпочитал наслаждаться лесным воздухом. И двое друзей ходко двинулись по тропе, которая сначала шла среди зарослей кустарника параллельно сверкающему на солнце проливу или даже по кромке песчаного берега, а затем углублялась в густой прохладный лес.
Мельник сдвинул шляпу на затылок и, размахивая посохом, насвистывал какую-то мелодию. Он уже не помнил, когда у него на душе было столь легко и свободно. Он испытывал к этому прибрежному лесу всю любовь, на которую только был способен, а природу он любил сильно; такое чувство, безотчетное и непосредственное, встречается у много сидящих взаперти людей без образования. Как поверхность пруда темнеет при грозе и светлеет в солнечную погоду, так и его душа воспринимала краски окружающего мира. Уже два часа назад, только вступив с Хансом в лес, мельник расценил юную осеннюю красу со всем ее великолепным разноцветьем как праздничный привет себе; а с тех пор у него накопилось множество других приятных и добрых впечатлений, последним из которых стала эта жизнерадостная сцена в конюшне, все еще отдававшаяся эхом внутри него, словно она заблудилась там в лабиринте и никак не могла найти выхода.
Душа его тем более радовалась ощущению свободы, что он давно жил под гнетом, который теперь, словно по мановению волшебной палочки, был снят. Хотя в последнее время между ним и Лизой ничего не происходило, атмосфера на мельнице была на редкость угрюмой и давящей… как и погода: до самого сегодняшнего утра тянулась череда пасмурных дней с нависшими тучами, а тут вдруг «развиднелось» и Якоб решил сходить к друзьям.
Он и теперь дерзко хотел не просто радоваться радостному настрою, но сохранить его, удержать, превратить из залетного гостя в постоянного жильца. Эта лесная избушка… Якоб видел в ней свой дом! Даст Бог, он распрощается с мельницей, отдаст ее Йоргену… с Лизой в придачу, а сам переселится сюда, возьмет в жены Ханну и станет лесничим… А Вильхельм — мечтать так мечтать — может пойти на повышение и получить должность смотрителя королевского леса неподалеку отсюда… Сейчас все это казалось неосуществимым, но что-нибудь да произойдет, не может не произойти.
Сначала мельник оживленно беседовал с другом о порубках леса, о небольшом питомнике, который тот собирался заложить, о публичных торгах и связанных с ними заботах, однако постепенно стал менее разговорчив и лишь отдельные ни к чему не обязывающие фразы доказывали, что он все-таки следит за рассказом лесничего о новом пасторе в одном из соседних приходов, который подписывается на столь безбожное издание, как газета «Политикен»… Какой из него священник? Вообще священники в их краях… впрочем, есть тведерупский пробст…
— А, которого крестьяне называют религиозным оптовиком…
— Ну, насмешничать-дело легкое…
— Они вовсе не насмешничают, говорят совершенно всерьез — из-за его связей с миссией в Индии; если верить молве, он «поставляет на экспорт религию»… А знаешь, что мне сказала о нем одна женщина? «Этот хваленый пробст такой женолюб и лиходей, что просто слов нет».
— Пробст?! — негодующе воскликнул лесничий и даже остановился.
— Ну да. Называя его «женолюбом», она имела в виду, что он любит свою жену и сторонится прихожанок, под «лиходеем» разумелось, что он потрясающе энергичен и деятелен, чем заслужил всеобщее признание, то есть стал «хваленым». Так что сей отзыв был исключительно восторженным.
И мельник расхохотался; раскаты его смеха разнеслись по всему лесу, и им вновь овладело
