вихляясь, начал поворачиваться, и брусья, треща и дрожа, пришли в движение, а наверху заколебались длинные наклонные балки, подобно реям большого корабля, который делает поворот оверштаг. И бодро щелкая и хлопая сильно зарифленными парусами, крутятся крылья, они ловят все больше ветра, и их движение все ускоряется, мощнее становится их жужжание. Да, теперь мы примемся за дело, — теперь, когда ветер так здорово нам помогает… Быстрее, быстрее!.. Мы сгораем от нетерпения! Восточный ветер вращает нас отлично, ветер стал гораздо сильнее, чем до того, как он переменился и мы остановились и не нашлось никого, кто бы помог нам… Но в чем дело? Почему мы опять остановились на полпути? Что за дурак орудует там, у ворота…?
Да, крылья остановились и не могли не остановиться, потому что никакая человеческая сила — будь то даже сила безумца, — не могла повернуть рычаг дальше. Да и мельник уже не безумец, в какого он превратился на одно мгновение. Ибо теперь, когда он снова стоит, опираясь на «хвост», или, вернее, обхватив его обеими руками и только так с трудом удерживается на ногах, ему кажется несомненным, что в предыдущее мгновение он был безумен.
Долго ли он так стоит? Он не знает. Нет, не очень долго… Но за это время подобное морю пространство вокруг стало темнее, а луна, которая видна в большой промоине между серебристыми облаками, приобрела золотистый оттенок и рисует теневой силуэт на досках галереи.
Что он сделал? Повернул шатер. И правильно. Что в этом особенного? Почему же он дрожит всем телом при мысли об этом… или, может быть, он дрожит от холода? Ведь ночной ветер уже долго продувал его, мельник и теперь его чувствует, хотя ворот и «хвост» сейчас больше укрыты от ветра — деревянная колода лежит теперь там, где галерея делает изгиб. Естественно, ведь шатер повернулся… Хорошо, его и надо было повернуть. Но — те двое были наверху!
Разумеется, они спустились и сидят каждый в своей комнате.
Конечно, когда он в безумной ярости вращал ворот, вращал с такой силой, как его не вращал никто и никогда, он и хотел, чтобы их раздавило между тормозной балкой и балками стены. Но теперь, задним числом, он думает, что у них было достаточно времени, чтобы убежать. Не так уж быстро все и происходило. Конечно, там тесно — не повернешься. Но даже если они и остались на том же месте — эта сцена стояла у него перед глазами, как будто за все это время он не видел ничего другого, — они все равно легко успели бы убежать; вот разве только были так захвачены друг другом, что им вообще было ни до чего, пока не стало слишком поздно… И он же не слышал криков.
Криков? Но самый пронзительный двойной крик утонул бы в шуме мельницы и не долетел бы до него.
Однако к черту сомнения: парочка могла спастись и наверняка спаслась. Но уж страху натерпелась! И при этой мысли мельник улыбнулся. Однако в его улыбке не было желчи или злорадства. Это была болезненная, недоверчивая, вымученная улыбка.
Потом его пробрала дрожь — ветер все-таки задувал чувствительно… Вот это-то и странно! Здесь, у «хвоста», ветра совсем не должно быть. Значит, мельница установлена все же не совсем правильно. А почему? Почему вскоре стало так ужасно тяжело вращать ворот?.. Почему под конец он вообще остановился, его было не сдвинуть? Об этом мельник совсем забыл, а когда вспомнил, тут-то его и пробрала дрожь — в этом было что-то загадочное.
Наконец он собрался с духом и вошел внутрь. Но не затем, чтобы довершить свое дело и после того, как он поставил крылья против ветра, насколько это у него получилось, задать работу жерновам. Он даже не зажег света. Он пошел налево, туда, где не было потолка, и стал смотреть вверх, на шатер, который, разумеется, невозможно было разглядеть. Только мощное жужжание и скрип многочисленных колес доносился сверху из мрака.
Потом его как будто щелкнуло по лбу, и еще раз — у самого глаза. Непроизвольно он провел по лбу рукой — рука увлажнилась. Он быстро зажег спичку: рука была в чем-то красном. И когда спичка выпала из этой дрожащей руки и упала на пол, она осветила много больших красных пятен в муке; и еще два пятна с легким хлопком возникли рядом с ней, а третье поглотило ее.
Из шатра шел кровавый дождь.
V
Лес шумел также монотонно и уныло, как днем, но на вид он был не таким однообразным и тусклым. Над качающимися верхушками деревьев пролетали окаймленные серебром облака, а луна светила сквозь голые ветки и вычерчивала их движущиеся силуэты на недвижном лице мельника, который лежал вытянувшись во весь рост на корнях огромного бука.
Но как мельник попал в лес? Он и сам этого не знал. Он бросился прочь с мельницы, побежал прямиком через поля и вдруг оказался среди деревьев. Это была часть леса, которая клином вдавалась в поля и была значительно ближе к мельнице, чем та, через которую проходила дорога. Здесь же не было ни дороги, ни тропинки.
Возможно, лес потянул его к себе. До сих пор он жил в двух мирах — у Лизы на мельнице и у Ханны в лесу. Из первого он теперь был изгнан и решил найти прибежище во втором. Правда, и здесь тоже ему было нечего делать. Нигде не было для него надежды. Для него все было кончено.
Таково было чувство, полностью овладевшее им. Мыслей не было. Он знал, что совершил нечто ужасное. Не то чтобы он испытывал отвращение к своему поступку или сострадание к жертвам; но он жалел самого себя — большое несчастье ворвалось в его жизнь и навсегда погубило ее. Лучше всего было бы, если бы в него ударила молния небесная или если бы ветер вырвал с корнем огромный бук и похоронил бы его под ним…
В лесу раздался выстрел. У мельника был не такой натренированный слух, как у лесничего, и он не мог бы определить, что это ружье Пера Вибе, но представил себе, будто так оно и есть, и содрогнулся при мысли, что брат убитой так близко — выстрел раздался в каких-нибудь двух-трех сотнях шагов. Браконьер не хочет, чтобы видели его самого, но если он, прокрадываясь мимо, заметит мельника, не возникнет ли у него впоследствии подозрений? Что же, если мельник будет лежать совсем тихо, он может и не попасться на глаза браконьеру, тому бы только уберечься самому и уберечь свою добычу.
А вдруг еще кто-нибудь видел его, когда он бежал полями? Мельника охватил страх перед разоблачением. Он хотел умереть, может быть, в конце концов он сам сведет счеты с жизнью, однако он решительно не хотел попасть в руки правосудия.
Мельник начал раздумывать и постепенно успокоился. Против него нет никаких улик. Он просто повернул шатер, не зная, что наверху кто-то есть. Какая все-таки удивительная случайность, что он не застал пастора дома и только заплатил свою десятину, даже не упомянув, что ему хотелось бы поговорить с пастором! Окажись тот дома — и он бы пропал. И точно также, скажи он Вильхельму, что хочет жениться на Лизе, — а ведь он собирался, — или хотя бы что он не может жениться на Ханне, уже одно это было бы очень подозрительно, и в таком случае ему вряд ли удалось бы выпутаться. И как он был близок к этому! Дважды эти слова вертелись у него на языке.
Он дивился тому, что, похоже, кто-то заботился о том, чтобы он не выдал себя, и когда до него по- настоящему дошло, как сильно ему повезло, он почувствовал что-то вроде радости, хотя в глубине ее таился ужас: неужели ему помогал дьявол?
Ведь мало того, что тот разговор в лесу не подтверждал обвинения, он даже обернулся в его пользу, потому что из него следовало, что они с лесничим считали его брак с Ханной делом решенным. Ханну, конечно, тоже допросят, и его последний разговор с ней будет свидетельствовать в его пользу… Возможно, Йорген знал о том, что было у него с Лизой, но он уже не сможет дать показания. Единственную опасность представлял Кристиан — и, может быть, еще Лapc. Если кто-нибудь из них покажет, что, по его мнению, мельник ухлестывал за Лизой, что работники толковали между собой про блажь хозяина — это будет скверно, очень скверно. Но нет, Кристиан в своем самодовольстве, Кристиан с безжизненными, как у трески, глазами вряд ли был способен наблюдать. А Пер Вибе? Насколько он знал, Лиза не была особенно близка с братом, как и со всей своей семьей. Наконец, была еще Мельникова теща, которая не моргнув
