давности, пристально — на лесничего, который выпускал в тихий воздух небольшие облака дыма, а иногда — совершенной формы кольца, и укоризненно — на зятя.
Это было одно из тех мгновений, о которых говорят: «Тихий ангел пролетел», все вдруг замолчали, не находя темы для разговора, и потому Дракон ожидал, что его красноречивый вклад в беседу будет поддержан.
— Действительно сегодня жарко! — согласилась Ханна из вежливого сострадания к беспомощному Дракону.
Теперь языки развязались. Все наперебой повторяли, что сегодня нечем дышать, воздух гнетущий, а зной томительный. И возбужденный таким успехом, Дракон прорычал:
— Да, видит Бог, сегодня нечем дышать, видит Бог, зной томительный. — Он вытер лицо носовым платком в красную клетку, от чего оно заблестело еще больше, и добавил: — Уф-ф! Нечем дышать, и такая жарища, что голова раскалывается.
И по его виду в это легко было поверить, хотя, возможно, причиной была не только жара, но и сытный ужин, сопровождавшийся обильным употреблением портвейна.
— А мельница все-таки работает, — заметила мадам Андерсен, взглянув поверх крыши.
— Да, ветерок совсем легкий, но в это время года и таким нельзя пренебрегать, — ответил мельник.
— Я не удивлюсь, если к вечеру разразится гроза, — сказал лесничий.
— Пусть разразится, да еще и дождь как следует польет, нам, черт побери, пригодится каждая капля, — провозгласил Дракон. — Будь я проклят, если земля не пересохла до того, что…
Мир так и не узнал, до какой степени пересохла земля, потому что слова попали ему не в то горло, и он так закашлялся, что, казалось, его того и гляди хватит апоплексический удар. Уже при словах «черт меня подери» мадам Андерсен нахмурила брови, а при словах «будь я проклят» она так сурово покачала головой, что сын и вовсе позабыл, что хотел сказать. Всю короткую дорогу до мельницы она наставляла его, чтобы он взял себя в руки и держался правил хорошего тона и, главное, не ругался в присутствии двух святош, с коими они в некотором смысле собираются породниться, и он был расстроен при мысли о нагоняе, неминуемо ожидавшем его на обратном пути. Наверняка он еще и слишком много выпил за ужином — мать однажды выразительно посмотрела на него, когда он наполнял свой бокал, — и, конечно, из-за этого так разговорился.
Но, слава Богу, курить он мог сколько хотел.
— Послушай, Якоб! У тебя ведь наверняка найдется сигара.
Мельник вздрогнул и какое-то мгновение глядел на шурина отсутствующим взглядом, пока до него не дошло, что тот от него хочет. Прислонясь к дверному косяку, он смотрел на Ханну, вернее, на Ханса, который стоял рядом с ней, положив голову ей на колени и поглядывая на нее снизу вверх.
От мельника не укрылось, что всю зиму мальчик скучал по лесничему и его сестре, с которыми так много общался летом и осенью; за те три недели, которые он жил у них постоянно, их дружба превратилась в семейную близость. Когда мальчик после этого вернулся на мельницу, оказалось, что там все переменилось и стало страшно жить. Он все время вспоминал Йоргена и особенно добрую Лизу, которые умерли такой ужасной смертью. Несколько раз он бывал у дяди Вильхельма и тети Ханны — на Рождество, например, — но тогда ему недоставало отца, который не ходил с ним вместе. И даже когда, наконец, ближе к весне, отец в достаточной степени оправился и преодолел свою нелюдимость, чтобы иногда вместе с сыном захаживать к друзьям в лесу, Ханс все же отлично замечал, что эти визиты были совсем не такими, как летом.
Сегодня мальчик узнал, что тетя Ханна больше не будет его тетей, а станет мамой. Мадам Андерсен взяла на себя миссию сказать ему это, и она не забыла добавить, что его покойная родная матушка очень любила Ханну и что она будет радоваться на небесах, если он будет добрым и ласковым с новой матерью. Мельник со страхом ждал, какое впечатление это произведет на мальчика. У него гора с плеч свалилась, когда сынишка прибежал к нему и, не в силах сказать ни слова, прижался к нему со слезами радости на глазах. И сейчас, когда он смотрел на сына и невесту, его переполняла тихая радость, и, успокоенный, он сказал самому себе, что, конечно, он поступил правильно, хотя бы ради Ханса. Этой зимой у мальчика не было ни матери, ни отца, и так не могло больше продолжаться. Если сам он из-за своего заблуждения и преступления и лишился права на семейное счастье, то его прегрешения не могут быть взысканы с невинного дитяти; и хотя он, вступая в брак, скорее дает ребенку мать, чем берет себе жену, возможно, ради полного счастья ребенка, частица покоя будет дарована и ему самому.
Когда он вернулся с сигарами и угостил шурина, мадам Андерсен как раз спрашивала Ханну о том, кто же будет их венчать, ведь их приходский священник недавно умер.
— Не иначе как сам религиозный оптовик, — заметил Дракон, вертя сигару во рту и облизывая кончик.
— Ты имеешь в виду пробста? — спросила мать, строго поглядев на него, как будто сама никогда не употребляла этого выражения.
— Ну да, ведь так мы его называем…
— Не знаю, кто это «мы», — поставила его на место мать с таким неблагосклонным взглядом, что он пробормотал какое — то извинение.
— Но я же не хотел сказать ничего плохого! Боже сохрани! Пробст ведь хваленый человек, и это будет очень кстати, потому что религиозный… пробст, он ведь один из ваших… Наш прежний священник был попроще! Обожал, черт побери, перекинуться в картишки — особенно в вист, и много раз дело заходило далеко. Говорят, однажды в Нюкёбинге он проиграл и коляску, и лошадей.
— Ах, люди всегда преувеличивают, если речь идет о каком-нибудь недостатке, — резко сказала мать.
Дракон оцепенел под ее крайне недовольным взглядом, и смутно почувствовал, что он вышел далеко за пределы «правил хорошего тона», самое верное дело было держать язык за зубами. Он сердито задымил сигарой. Черт его знает, почему сегодня его все время будто кто-то тянет за язык! Уф-ф! Наверно, это из-за жары. Но впредь он будет держать рот на замке, черт побери, ведь каждое слово оборачивается против него.
Лесничий заметил, что смерть пастора была довольно-таки внезапной. И не успела его сестра вставить сочувственное замечание, а мадам Андерсен мрачно покачать головой и открыть рот, чтобы рассказать, насколько ошеломило ее это известие, как Дракон хлопнул себя по бедрам и обернулся к лесничему:
— Да, клянусь спасением своей души, а вы не помните, господин лесничий, как ровно год назад и именно здесь, во время похорон, у пастора треснула рюмка, и нам всем, черт побери, стало не по себе — видит Бог, я-то точно почувствовал себя не в своей тарелке… ну вот, черт побери, это весьма примечательно, иначе не скажешь.
Поскольку достопочтенный пастор был уже в летах, поскольку он долгое время страдал каким-то внутренним недугом, поскольку, наконец, служил и не выходил в отставку чуть ли не до самой смерти, ничего уж такого необыкновенного в этом событии не было, но тем не менее все согласились с Драконом, что случай был из ряда вон выходящий.
Особенно сильно потрясена была мадам Андерсен:
— О, Господи… и подумать только, что это именно я была такой неосторожной! Я подошла со своей рюмкой и чокнулась с пастором…
Было неясно, в какой степени она прямо или косвенно считает себя виновной в смерти пастора, и под гнетом этой неясности ее сын заметно съежился, почесал в затылке и покачал головой.
— Да, черт возьми, удивительно… Но будь я проклят, если я понимаю, почему человек не мог жить дальше, если в его рюмке появилась трещина.
— Это и не следует так понимать, — ответил лесничий, раздосадованный тем, что глупость Дракона выставляла в смешном свете событие, само по себе серьезное и значительное. — Это знак, который был послан ему, чтобы он успел приготовиться к смерти, чтобы она не вырвала его из числа живых в то мгновение, когда он предается своим грехам.
