— Ах вот как! Нет уж, благодарствуйте. Лично я прошу, чтобы меня оставили в покое, до тех пор пока не пробьет мой час! Черт возьми! Целый год мучиться мыслью о смерти, так что ни еда, ни пиво в горло не полезут — нет уж, спасибо! — не надо мне таких предупреждений.
И он доверительно подмигнул матери, как надежному единомышленнику: мол, мы с тобой предпочитаем спокойно поесть, пока не пробьет наш час. Но мадам не поддержала его взгляд; она отвергла его с замкнутым и недовольным выражением лица; мало того, она пошла на прямое предательство, набожно заметив:
— О Господи, как это верно, господин лесничий! Вот для чего нужны предвестия, их посылает нам Господь для нашего же блага.
И поскольку ей бросилось в глаза, что мельник мрачно смотрит прямо перед собой, хотя минуту назад он с явным удовольствием наблюдал за Ханной и маленьким Хансом, она захотела натолкнуть его на более светлые и больше подходящие к случаю мысли и заговорила о том, что в их жизни было еще одно предвестие, которое не имело никакого отношения к смерти и о котором кстати было бы вспомнить сегодня вечером.
— Это еще что такое? — спросил Дракон.
— Ах, будто ты не знаешь, Хенрик.
— Вот как, ты имеешь в виду этот стук в окно? Да, подумать только, что Кристина и здесь приложила руку, а ведь уже была при смерти! Могла бы и не утруждать себя, ведь все и так было бы в порядке, а, Якоб?
Когда Дракон обратился к нему, мельник вздрогнул. После слов лесничего он погрузился в страшное воспоминание о тех, кого Господь лишил жизни без предупреждения, когда они «совокуплялись во грехе», и перестал замечать окружающее. Теперь он непроизвольно схватил коробку с сигарами, которую раньше поставил на стул, и предложил шурину.
— Ну уж нет, спасибо! Так быстро я не могу справиться с сигарой, пусть даже великолепной — да, ты знаешь толк в хороших вещах. Нет, я просто сказал, что и без этого все было бы в порядке.
— Что было бы в порядке?
Тут Дракон разразился громовым хохотом, заерзал по скамейке и снова так побагровел, что голова его, казалось, вот — вот лопнет.
— Ха-ха-ха! До того размечтался о женитьбе, что ничего вокруг не замечает, — обратился он наконец ко всем собравшимся, которых, однако, совсем не развеселила рассеянность мельника, скорее огорчила, и они были далеки от того, чтобы приписать ее мечтам о свадьбе. — Будь я проклят, если я когда-нибудь видел человека, который так же мечтает о женитьбе. И вы еще говорите, что дело не сладилось бы, не возьми на себя Кристина труд постучать в окно. Но вот что я могу сказать, Кристина, черт возьми, тем и отличалась, что никогда не могла предоставить делу идти своим чередом, ей обязательно надо было всюду совать свой нос, — ты напрасно качаешь головой, мамаша, все равно так оно и было.
Мать продолжала качать головой с крайне раздраженным видом.
— Ты напрасно качаешь головой, потому что она, черт побери, действительно во все совала нос и даже в свой последний час не выдержала и постучала в окно, хотя ни одному нормальному человеку это не пришло бы в голову.
Ханна встала и медленно пошла прочь по тропинке, ведущей меж старых яблонь, за чьими белыми, в красную крапинку цветами просвечивало белесое с красноватым отливом небо. Ей было неприятно, что маленькое таинство ее жизни, которое освящало ее любовь и делало ее чем-то большим, нежели просто земное пламя, профанировалось дурашливыми шутками неотесанного мужлана. К тому же ей хотелось побыть одной со своими мыслями, и потому она не очень обрадовалась, услышав у себя за спиной мелкие торопливые шажки. Но бабушка позвала Ханса обратно и стала расспрашивать о школе и отметках.
Мельник проводил глазами девическую фигуру в розовом платье, все больше сливающуюся с розоватой белизной неба и цветов. Ему страстно захотелось побыть с ней наедине.
Ему пришла в голову удачная мысль: он пробормотал что — то насчет горячего пунша — пробормотал с некоторым смущением, которое оказалось совершенно излишним.
— Я не откажусь, Якоб. Если мне предлагают, я не из тех, кто отказывается, видит Бог, не из тех, — заверил шурин громогласно и горячо, как будто кто-то заподозрил его в том, что он такой ханжа.
Мельник пошел в кухню отдать служанке распоряжение насчет пунша, затем вышел в огород, как бы желая за чем-то приглядеть, и поспешил задами пройти в сад, тщательно стараясь не попадаться на глаза сидящим за столом. Ему удалось таким образом добраться до пруда.
Ханна действительно была там и сидела на камне — том самом, рядом с которым в день похорон она стояла вместе с братом и мельником. В тени склоненных кустов бузины маленький пруд казался таким же темно-зеленым, как тогда; две белые утки, как и тогда, плавали в пруду, по воде расходились блестящие кольца, там и сям на воде покачивалось перо. Ничего не изменилось. И Ханна думала о том, что произошло между этими двумя днями — в сущности, это было все, что ей пришлось пережить за свою небогатую событиями жизнь. Она вспоминала, как постепенно росла ее привязанность к мельнику… тихую радость от его визитов… тоску, когда он долго не появлялся, — даже тоска не казалась ей мучительной, наоборот: вспоминая ее сейчас, Ханна находила прелестными также и те вечера, когда она высчитывала, давно ли он был у них прошлый раз, и утра, когда она сразу же после молитвы выглядывала во двор посмотреть, какова погода, не выманит ли она его с мельницы в дом лесничего, и дни, когда она сидела с шитьем у окна, откуда была видна дорога, и часто посматривала, не идет ли кто. Однажды в сумерки, вспоминала она, когда она звала Енни, ей вдруг пришло в голову: если он слышит ее сейчас на мельнице, может быть, и ему захочется прийти к ней? Она вспоминала, как боязливая, робкая надежда перерастала в уверенность, что мельник тоже любит ее… И Ханс, который все нежнее привязывался к ней и которого она сама любила все сильнее, был как бы слепым и пребывающим в неведении амуром между ними. Они обсуждали его характер и склонности, его воспитание, как лучше найти к нему подход, а вскоре стали обсуждать то, что глубже всего волнует человеческую душу: великие вопросы, вечные истины. Здесь она опережала его — она и думала и читала об этом больше, и он скорее учился у нее, а не был, как должно, ее наставником. Это не вызывало у нее высокомерия, но все же, вот так ведя его по пути к Господу, она испытывала некую горделивую радость. И она вспоминала их прогулки по берегу сверкающего пролива, среди пепельно-серых стволов под крышей листвы, раз от разу все сильнее отливавшей золотом и бронзой, или по вечерам в тихом кротком сиянии луны, пронизывающей осенний лес серебряным светом.
А потом случилось это ужасное событие на мельнице — случилось всего лишь через несколько часов после того, как они разговаривали в ее мирной гостиной. Ей показалось удивительным совпадением, что совсем незадолго до этого Лизин брат застрелил Енни. Словно косуля была духом идиллии, и теперь, когда на их жизнь упала такая мрачная тень, этот дух покинул их. Но и в жизни под тенью на ее долю выпало великое, возвышенное мгновение — когда Ханна на допросе у фогта, перешагнув через девичью стыдливость, поведала об их с мельником любви — той любви, о которой они сами еще никогда не говорили в полный голос, мало того, почти не намекали на нее, — ясно и четко рассказала она все до мельчайшей подробности, которая могла иметь хоть какое-нибудь значение, чтобы правда вышла на свет Божий и любимый человек очистился от обвинения, столь же ужасного, сколь и нелепого. Тогда-то она и узнала, что в сущности означал таинственный стук в окно-до сих пор у нее лишь иногда мелькали смутные догадки, и получила подтверждение тому, что, уже тогда любя друг друга и думая о женитьбе, они были далеки оттого, чтобы оскорбить память Кристины…
Потом настало унылое мертвое время — тягучие темные зимние месяцы. Ничего удивительного, что на душе у мельника лежал гнет, что он не мог, с легким сердцем отвернувшись оттого устрашающего и чудовищного происшествия, в котором послужил орудием, отдаться сладостным предвкушениям любви, — она бы первая не поняла его. Иногда, правда, ей казалось, что он мог бы поменьше сторониться людей — по крайней мере, ее с братом: чаще приходить, откровеннее разговаривать; но он и раньше слыл нелюдимом. Все придет само собой, мало-помалу; то же говорил и брат, которыму она изливала душу.
И вот оно пришло! Вместе со льдом и снегом растаяло и его сердце, надежда и радость жизни распустились вместе с почками и расцвели, как цветы. Только бы ей удалось навсегда оградить его от мрачных мыслей, так, чтобы они никогда больше не одержали над ним верх! Ведь они все еще подстерегают его и угрожают ему, она это видела и понимала: иначе не может быть. Скоро этот дом станет ее домом, она будет коротать здесь свои дни и ночи. Не дай ей Бог сидеть здесь в одиночестве и плакать о