том, что ее любовь оказалась бессильной прогнать мрачные тени и дать ему покой!
Погруженная в размышления, она не заметила мельника, пока он не оказался совсем рядом.
— Я знал, что найду тебя здесь, Ханна, — сказал он.
— Да, меня потянуло сюда снова… Как славно, что ты пришел ко мне.
— Я тоже очень люблю этот пруд… после
— Правда, Якоб?
Она взяла его за руку, которую он положил ей на колено, и они посмотрели друг на друга с нежностью, пока еще немного робкой и сдержанной.
— Знаешь что, Якоб? Мне кажется, в тот день я уже любила тебя.
— О нет, Ханна! Навряд ли это было возможно.
— Это было нехорошо, и я даже подумать не могла об этом, но мне кажется, что все равно в глубине души я любила тебя.
— Милая, милая Ханна! — воскликнул мельник и запечатлел поцелуй на ее руке.
Она осторожно отняла у него руку, сплела пальцы на коленях и стала глядеть на пруд — на белое перышко, плывущее прямо к ней.
— Когда ты рассказывал, что Кристина подумала обо мне в свой смертный час — ты, мол, знал это, хотя она и не назвала меня по имени, — мне тоже показалось, что я как будто догадалась… мне это и в голову не приходило, но сейчас я уверена, что знала… я помню, что со мной было…
— Ты как будто немного испугалась, — заметил мельник.
Она раздумчиво кивнула.
— А теперь ты тоже боишься, Ханна? — спросил он, сам пугаясь.
Ханна подняла голову и взглянула ему в глаза с отважной улыбкой.
— Нет, нет! Теперь нет. Я ведь теперь знаю, что это мое право…
Но открытый и доверчивый взгляд, звонкость голоса, выражавшего простоту и цельность, безусловную преданность чистой и наивной души — все это смутило и пристыдило мельника. С устрашающей ясностью ему представилась фальшь его собственного поведения и ответственность, которую он брал на себя, привязывая невинное и набожное существо к своей пропащей жизни. Но что пользы теперь угрызаться, ведь все уже решено и уклониться нельзя — может быть, он еще сумел бы сделать это несколько дней назад, но не теперь.
Ханна сразу же заметила внезапную тень, пробежавшую по лицу мельника, и истолковала ее на свой лад. Она нагнулась к нему и слегка погладила по лбу.
— Да, Якоб, я знаю также, что Господь привел меня сюда, возложив на меня задачу, и с его помощью я решу ее.
— О Ханна! Ты всегда была моим добрым ангелом, — воскликнул мельник.
— Нет, Якоб, ты не должен так говорить!
— Нет, Ханна, должен, я ведь всегда так чувствовал. Ты приведешь меня к добру… Ну а если я все- таки не смогу дойти, — я знаю, что если кто-нибудь был в силах привести меня к добру, то только ты, но, возможно, все получится не так, как ты думала… Ты не знаешь, как тяжело у меня на душе — тебе этого не понять…
— Я пойму, мой друг! Я научусь понимать — мало-помалу… Вот увидишь, мы сможем говорить с тобой также и об этом… ведь добрые супруги могут говорить обо всем… мы разделим эту ношу…
— Нет, нет! Разделим? Ты и я? О нет, ты просто не знаешь, что со мной… Это совсем другое… такое… о, такое страшное я никогда не смогу объяснить тебе… никогда! Ведь ты… о, ты подобна ангелу, это я знаю… когда я смотрю на тебя, мне хочется сложить руки и молиться на тебя.
В возбуждении он приподнялся и стоял чуть ли не на коленях перед ней.
Она не отводила испуганного взгляда от его лица, где удивительным образом смешивались душевная тревога и искренняя преданность.
— Якоб! Не говори так, слышишь, не говори больше — это грешно. Такая слабая и грешная женщина, как я… никогда больше не говори так, хорошо?
— Я не могу иначе, Ханна! Я не могу не боготворить…
— Нет, можешь, конечно, можешь! Ты должен больше думать о Боге и молиться ему за меня, тогда ты будешь вспоминать, что я такая же жалкая грешница, как ты сам, и что мы должны идти вместе и стараться помогать друг другу продвигаться вперед. Тогда тебе не придет в голову боготворить меня, но ты будешь привязан ко мне… потому что… хоть немного любить меня ты должен, Якоб.
Она зарделась, произнося последние слова, потому что они показались ей легким женским кокетством, которого она стыдилась, особенно в таком разговоре. Она не понимала, что на самом деле их источник был глубже. Ведь Якоб всегда, пожалуй, чересчур обожествлял ее и слишком мало любил, она же в своей человеческой слабости и земной влюбленности жаждала именно любви, втайне тосковала по ней, не могла не тосковать — ведь она была женщина, невинная девушка.
Но если этого не понимала она сама, то мельник расслышал скрытый нежный упрек в ее словах и признал себя виноватым. Да, так оно и было, в его чувстве к ней было больше глубокого уважения, восхищения и своего рода благоговения, чем именно любви; может, что-то большее, чему он не знал имени — некая странная очарованность, но все-таки не любовь, и уж наверняка не влюбленность. Так было до сегодняшнего дня. Но сегодня Ханна была такая хорошенькая в своем светлом летнем платье и ожидание свадьбы так преображало все ее существо, что Якоб снова и снова украдкой поглядывал на нее и находил новое для себя удовольствие, следя за ней взглядом, ходила ли она по комнатам или спускалась по садовой тропинке. Он предчувствовал, что, назвав ее своей, испытает счастье, которого не ждал и на которое не надеялся; и он был искренне убежден, что говорит правду, когда взял свою невесту за руку и заверил ее — впервые в жизни, — что любит ее больше всего на свете и что она единственная, кого он когда-либо от всего сердца любил; ибо ему казалось теперь осквернением самого слова «любовь» назвать так тупое, лихорадочное опьянение, которое тянуло его к Лизе.
— Перестань, — возразила Ханна. — Это некрасиво по отношению к Кристине.
— О, я был привязан к Кристине, это верно, но то было совсем другое. Мы вместе росли с ранних лет и привыкли друг к другу, и то, что мы поженились, получилось само собой. И мы были привязаны друг к другу, оба, но это было немного по — иному, — так, как тебя, я ее все-таки не любил.
Он на разные лады повторял эту мысль, а Ханна совсем не без удовольствия слушала, но все же недоверчиво качала головой, словно считала, что все это он просто вообразил себе.
— И пойми, — продолжал он, — Кристина сейчас находится в таком месте, где не считают, что в этом есть какой-то грех по отношению к ней, как полагаешь ты. Мне кажется, что она сейчас смотрит на нас с небес; и я точно знаю, что она радуется нашей любви и благословляет ее.
Ханна посмотрела на него со светлой улыбкой: он высказал то, что было и у нее на сердце. Так, этот неприятный вопрос был разрешен ко всеобщему удовлетворению и самым благочестивым образом.
— Да, я думаю, это правда, — сказала Ханна, — и она видит также, как мы оба любим ее. Я благодарна ей за то, что она дала мне тебя, а тебе меня… что она сама, еще при жизни, подумала об этом — когда никому из нас это не приходило в голову… ведь правда же, тебе не приходило это в голову… тогда?
— Нет, не приходило.
— О, я уверена, что не будь это ее собственной волей, я никогда не была бы так счастлива.
Она и впрямь выглядела счастливой. Теперь, когда она позволила себе любить, когда, чувствуя себя в безопасности, освященная правом, стыдливо пробудилась ее природа, молодая кровь сильнее, чем обычно, прилила к щекам, улыбка стала живее, в глазах появился блеск, который никогда прежде не пробивался сквозь их спокойную ясность, каждое движение ее тела наполнилось непривычным очарованием.
На мгновение его словно пробрали мурашки: в его мозгу молниеносно пролетели сравнения между нею и Лизой — во всем противоположные, обе они объединялись тем, что пробуждали желание, манили, околдовывали — сходство, подобное сходству между черной и белой магией…
Ханна тут же заметила тень, затуманившую его глаза, озабоченно наклонилась к нему еще ниже, улыбнулась еще нежнее и погладила его по лбу, боязливо и вместе с материнским видом превосходства,
