Мельница

только в ушах мельника они превращаются в голос Лизы; наверняка то же было и с Кристианом. Вот кот потянулся, поднял переднюю лапу, вытянул шею, пошевелил головой с широкой пастью — его морда немного напоминает Лизино широкоскулое лицо, — двигает головой в точности так, как тогда терся об Лизины ноги, но там нет ничего, пустое место, да и что может там быть?

А сзади падают капли, с плеском шлепаются, как капель с крыши в лужу, и после каждого падения тяжелой капли мельник слышит всплеск-даже грому его не заглушить.

Но капли пробуждают его и заставляют встряхнуться, он находит в себе силы вырваться из оцепенения и уйти.

И вот он стоит на галерее.

Он стоит у ворота, совсем как в тот вечер, и самое время повернуть его. Потому что ветер дует ему в лицо, — совсем как в тот вечер, но это ведь невозможно! Когда он, спотыкаясь, выбежал из двери, воздух был почти недвижен, а теперь — через какие-нибудь две-три секунды — поднялась такая ужасная буря! С воем и свистом издалека, с глухим шумом из мельничного сада она приносит вьюгу белых цветов с фруктовых деревьев, которые запутываются у мельника в бороде, облепляют низкие дощатые стены и солому мельничного шатра. И мельник вертит ворот, словно безумный, вертит как тогда. Он никогда бы не поверил, что сможет сделать это; у него такое чувство, что он убивает их еще раз — но у него не было и полсекунды, чтобы одуматься, и прежде чем осознать это, он уже целиком в работе. Он осужден стоять здесь целую вечность и крутить ворот и убивать. Опять полощутся и щелкают паруса, словно тогда, все веселее по мере того, как они устанавливаются против ветра, и точно так же крылья разрезают воздух шумными толчками, все более звучными и частыми. Теперь сам он более или менее защищен от бури. И, совсем как в тот раз, вращение останавливается на полпути, крылья не поймали ветер. Но они повернуты достаточно, чтобы ветер не ударил в них сзади, и обстоятельства не таковы, чтобы делать больше, чем необходимо.

Теперь надо убрать паруса.

Мельник отвязывает тормозную цепь, мгновение держит ее в руке, наметанным глазом наблюдая за вращением крыльев, потом опускает цепь и бежит к крыльям, настигая их как раз в тот миг, когда нижний конец одного из них останавливается над галереей. Пока он отвязывает веревку и сворачивает нижнюю часть паруса, ему кажется, что ветер немного утих. Но когда он взбирается вверх по иглицам, ветер снова набрасывается на него, как будто хочет стряхнуть вниз. Там, внизу, лежит усадьба, освещенная молнией, и в окне гостиной он видит лица, обращенные вверх, — они смотрят на него. Наконец, и самый верхний парус убран и надежно закреплен. Мельник слезает вниз и вытаскивает ставни.

Теперь ему надо вернуться на подветренную сторону, чтобы поставить крылья вполоборота. Но сейчас они вращаются гораздо быстрее, он ошибся в расчете, и когда он достигает крыла, оно стоит слишком высоко над галереей; приходится вернуться и начать все сначала. А когда он снова оказывается на наветренной стороне, его встречает настоящая буря. Теперь уже она одета не в маленькие нежные лепестки яблоневых и грушевых цветов; листья деревьев, солома и пыль со двора мчатся мимо него и шуршат об деревянные стены и соломенный навес. Парус яростно бьется и полощется в его руке, и ему с большим трудом удается свернуть и привязать его. Один ставень выскользает у него из рук, и его сдувает на галерею.

Все быстрее раскаты грома следуют за молниями, как будто хотят догнать их, и иногда кажется, что это им удается, потому что одновременно с громом сверкает новая молния; ведь теперь молнии вспыхивают по всему небу. И мечась взад-вперед по галерее, между крыльями и воротом, убирая один парус за другим, развязывая веревки, вытаскивая защитные ставни и вися на шатре, мельник видит молнии-то они режут ему глаза, то в свете их отблесков мелькают дальние поля и луга. Вот острая зигзагообразная линия вонзается в лес; там и сям то широкой полосой разверзается небо, то огненный меч торчит из горизонта, а кое-где молнии сверкают за тучами, среди которых одна, похожая на гору, то исчезнет, то снова покажется: над проливом внезапно, как по мановению волшебной палочки, воздвигается ярко светящаяся лилово-красная стена, а посередине ее прорезает ослепительно белая зубчатая черта, как трещина в освещенном сзади матовом стекле.

Ну, вот наконец-то и последний парус убран; дело почти сделано. Мельник висит высоко на иглицах. Буря пронизывает его, играя на оголенных деревянных иглицах, как на Эоловой арфе, ревущей безумную мелодию. Вдруг на мельника обрушивается град, стегнув его по лицу, так что он чуть не закричал от боли; град слепит ему глаза и заставляет цепенеть пальцы, которыми он распутывает узел толстого каната, кое- как держась руками за трясущееся дерево крыла. Усадьба под ним постоянно освещена. Она — как игрушка для молний: когда одна, утомленная, готова бросить усадьбу во мрак, другая подхватывает ее и поднимает в своем пронзительнейшем свете. А волны грома-далекие и близкие — переливаются друг в друга, то громыхая, как тяжелые возы на булыжном мосту, то грохоча, как далекая канонада, то щелкая, как ружейные выстрелы, то гудя, как будто кто-то наваливает друг на друга железные плиты.

В небе, белом от града, зажглась ослепительная молния — будто тысячи фиолетовых искр проскочили между градинами, — и не успела она погаснуть, как раздался треск грома, словно на небе демоны разорвали поперек огромную простыню. И град припустил с такой силой, что по сравнению с этим раньше его как будто вовсе и не было. Но это уже неважно. Последний узел надежно завязан, все паруса убраны, и мельник проворно спускается по иглицам.

Теперь осталось только одно — пройти по размольному этажу.

Занятый упорной работой, в борьбе со стихиями за спасение мельницы или, во всяком случае, добросовестно исполняя свой долг хозяина, он мало-помалу забыл о страхе перед привидениями. Но теперь страх снова здесь — он поджидал его.

Мельник опускает на галерею ноги; под ними крошится слой града. Градины пролетают мимо белыми косыми черточками. Корпус мельницы высится тяжело и мрачно, маленькое окошко подмигивает у его левого плеча, отражая далекую молнию: размольный этаж наблюдает за ним своим призрачным глазом.

Но там, внизу, усадьба. Она хорошо видна при свете одной из тех молний, которые неторопливо мерцают высоко между туч — и усадьба следит за ним человеческими глазами: он видит много лиц в окнах, а в дверях стоит его невеста. Почему бы ему не крикнуть им, чтобы принесли лестницу? Тогда ему не надо будет проходить через размольный этаж. Но что он скажет потом? Как он объяснит, почему не спустился по мельничной лестнице?

Нет, он не сдастся. Он сумел сделать все остальное, не побоится и последнего испытания. Усадьба внизу исчезает из вида, только окна жилого дома напоследок ободряют его прощальным взглядом.

Через одну-две секунды он быстро перешагивает через порог размольного этажа — и останавливается как вкопанный.

Они там — в нескольких шагах — прямо у него на пути.

Йорген и Лиза.

В них нет ничего демонического или угрожающего. Они выглядят буднично, как всегда на мельнице, а его даже не замечают. Лиза в старом сером домашнем платье — и мельник знает, что именно в нем она была убита. Йорген кричит ей что — то в самое ухо — это видно по движению губ, но звука не слышно. Она наклонила голову, слушая его, а смотрит вниз, на Пилата, который, ласкаясь, трется об ее ноги.

Кот по-прежнему светится, и, кажется, Йорген с Лизой тоже светятся, — а может быть, это вспышка молний…

Но вот она поднимает голову — на губах у нее улыбка; медленно поднимаются веки, и на мельника устремляется взгляд…

Мельник, который стоял как околдованный, делает шаг назад.

И тут же все исчезает — не во тьме, а в свете, в шуме и свете… что-то толкает его в грудь, и теперь уже все, в том числе свет, исчезает.

V