ним, слетались как мухи на мед, чтобы предложить особняки и апартаменты в самых роскошных районах Стамбула.
В результате нескольких хитроумных махинаций с бесхозным имуществом дом достался бы ему почти за бесценок. Хотя я долго бился и в итоге заставил его поверить, что сделка не противоречит закону и даже совести, он не принял ни одно из предложений, а купил у бывшего придворного вельможи особняк на Султантепеси. Дом, даже более уединенный, чем хотелось, стоял посреди бескрайнего сада, из которого открывался вид на Босфор и лес Бейлербеи...
Возвращаясь по вечерам со службы, он сразу же срывал с себя форму, отстегивал саблю, скидывал сапоги, надевал белое батистовое энтари, скрывающее преждевременно появившийся животик, а на ноги — тапочки и отправлялся в сад. Впрочем, мой брат не был особенно неприхотлив и скромен в своих пристрастиях. Ведь чтобы следить и ухаживать за домом и необъятным садом старого министра, требовалось две дюжины людей разных возрастов. Покупка такого имения могла показаться проявлением гигантомании.
Бедняга тратил огромные деньги, так как с каждым годом дом приходилось все чаще ремонтировать. Многие комнаты пустовали и постепенно зарастали пылью и грязью.
Иногда он говорил мне: «Кемаль, сынок! Как нам известно, вещи изнашиваются от постоянного пользования. Но в нашем доме быстрее всего приходят в упадок неиспользуемые помещения». Жалуясь на свою несчастную судьбу, он искренне удивлялся этому открытию, отчего я покатывался со смеху.
Вместе с другим имуществом моему брату достался садовник. Этот милейший албанец по имени Байрам-ага представлял собой живое наследие старины. Длинные усы, перекрученные как бараний рог, большой орлиный нос и выступающие надбровные дуги придавали его лицу сходство с полуживотными- полурастительными рельефами на верхушках деревянных колонн и основаниях перил особняка. Никому и в голову бы не пришло обидеть его. Байрам-ага был частью здания, в которую вдохнули жизнь. А иногда, в минуты воодушевления, он рассказывал истории из ушедшей, величественной жизни особняка, передавая нам частицу той роскоши. Дай ему Аллах долгую жизнь! Он заслужил право остаться здесь до самой смерти.
Поскольку дел в Военном министерстве становилось все больше, у брата совсем не было времени заниматься садом. Совместная работа Байрам-аги и пары пустоголовых солдат не давала должного результата, поэтому, за исключением нескольких цветочных клумб, разбросанных вокруг дома, да огорода, где росли помидоры и тыква, остальная часть сада постепенно превращалась в дремучий лес, заросший травой, колючками и диким плющом. Моя невестка была натурой неприхотливой, словно вода, принимающая форму сосуда, в который ее нальют. Из трех дочерей только Сухейля, которой в тот год исполнилось тринадцать, начинала понемногу роптать. Младшие же были очень довольны возможностью кататься по траве вместе с ягнятами и петухами.
Но, несомненно, наибольшее счастье выпало на долю моей матери. Беспричинные мучения и пессимизм, утопивший ее юность в тоске, с возрастом угасли, и теперь чем сильнее затуманивалось ее сознание и седели волосы, тем большую силу набирал цветущий и свежий детский задор, жажда жизни и оптимизм, наполняющий осень ее жизни.
Что до меня, я работал с большим воодушевлением. Как привилегированный ученик, прослывший политическим деятелем, я успел побывать везде, где только можно, и сунуть свой нос в каждый доступный род деятельности.
Стоило мне вернуться, как иттихадисты прямо-таки вознесли меня на вершину славы. Хотя у партии не было достаточного количества образованных молодых кадров, а я, благодаря ласке и опеке, становился все энергичней и старательней, в Центральном отделении почувствовали, что характер у меня кроткий. Поэтому они использовали меня в основном для выполнения тонких административных и партийных поручений. Я постоянно ездил в Европу в составе миссий, решающих вопросы займов и подобных операций, а также входил во все комиссии, отвечающие за упорядочение жизни в тылу.
Благодаря возрасту, возможностям и характеру мне всегда была уготована роль второго и третьего плана. Именно поэтому я не исчезал со сцены вместе с именитыми актерами первого состава, а снова и снова появлялся перед зрителями в составе других трупп. Я не только познал все слабые точки политической жизни, но и научился внушать доверие и симпатию своим выражением лица и внешним видом. По этой причине даже влиятельные особы не стеснялись брать меня с собой и на собрания, и усаживать рядом, что давало мне дополнительную рекламу.
Не стану скрывать, в те годы я усиленно пожинал плоды подобной популярности. Поначалу я немного опасался незаконных махинаций, вроде купли-продажи вагонов или торговли золотом. Но, видя, как знатоки умело подгоняют какую-нибудь сторону дела под законное, я тоже успокоился. Когда же я начал радоваться прибыли, то понял, что привык к делу даже больше, чем собирался. Да и новый образ жизни приучил меня к разврату.
Одним словом, к тридцати годам я познал практически все удовольствия жизни. Мне было нечего желать, но, поскольку за время, прошедшее с момента злоключений в Миласе, я успел забыть, что такое невезение, я не замечал, что стою на вершине. И предполагал, что и в дальнейшем буду жить примерно так же, познавая новые, до той поры неведомые наслаждения.
Короче говоря, плодотворный тридцатилетний возраст, который для многих людей является временем самых чистых и бескорыстных стремлений, возрастом претворения в жизнь идеалов, стал для меня временем полного морального упадка и нравственного разложения. Впрочем, должен сказать, что сам я не замечал, как постепенно превращаюсь в безразличного карьериста без единой светлой мысли в голове.
Когда непорядочный человек начинает защищаться, мы говорим, что он бессовестно лжет. Но разве бедняга все понимает? Я ставил себе отличную отметку, считал своим достоинством умение безразлично относиться к тем страданиям, которые терпела родная страна на фронте и в тылу. Порой у меня сжималось сердце, когда я видел ставку войск или разрушенную деревню во время автомобильной поездки в компании иностранного дипломата, которому я служил переводчиком, или местного авторитета, анализирующего ситуацию. Попивая виски или шампанское в кругу изнеженных кокоток, я рассказывал им о посещении раненых в больнице и порой сам начинал плакать вместе с ними. Я думал, что чувствую настоящую тоску, когда наблюдаю картины разрушения из салона роскошного автомобиля, не намочив и мыска ботинка, не ступив в грязь. Я полагал, что слезы, вызванные шампанским, — истинные, и искренне верил, что исполняю свой человеческий долг, когда наигранно грущу.
Проще говоря, в те страшные годы я ломал комедию перед самим собой, усыплял собственную совесть, а затем со спокойствием и гордостью человека, выполнившего свой долг, продолжал вести животный образ жизни.
На этот раз я еще и преследовал низменную цель. Проведя одну ночь рядом с матерью, я намеревался на следующее утро под благовидным предлогом сбежать в свою квартиру в Бейоглу. Хотя у меня, как и у некоторых высокопоставленных лиц, которым я подражал, не было семьи и мне не требовалось ни с кем считаться, помимо квартиры я обзавелся специальным гнездышком для любовных утех. Находясь в Германии, я получил письмо-заявку, из примечания к которому узнал, что одна знаменитая стамбульская кокотка намеревается в ближайшие дни удостоить меня своим посещением. Это была обычная, ничем не примечательная женщина. До войны она жила при муже — бедном чиновнике, но потом неожиданно стала звездой. Сначала она стала любовницей одного богатея, нажившего свое состояние за годы войны, а потом перешла под крыло министра. Я видел, какие непристойности она вытворяла в самой благовоспитанной компании, срывая при этом аплодисменты. А однажды стал свидетелем того, как она вылила бокал шампанского за шиворот одному министру, заснувшему за столом. Ее визит в мое любовное гнездышко я считал большой победой.
Шли последние месяцы войны. Хвалебная песнь окончательной победы звучала уверенней, чем прежде, но отовсюду доносился запах гари.
Английские самолеты часто бомбили Стамбул, и, хотя отступление русских позволило нашим войскам занять обширные территории на севере, положение в Сирии становилось все более угрожающим.
Стоя на палубе парома, идущего в Ускюдар, мы с братом постоянно тайком говорили об этом, сопоставляли мои впечатления от заграничных поездок с информацией, полученной им из Центра. И в
