него довольно странная.
— Что это с тобой?
— Это паучья походка, Кеннет. Я уже давно пытаюсь ею овладеть. Понимаешь, через каждые две ступеньки ты заводишь правую ногу за левую и прыгаешь через ступеньку. Это дает возможность поворачиваться, не останавливаясь, и тут же двигаться в противоположную сторону.
— И зачем это нужно?
— В эти дни мне приходится уделять внимание поворотам. И мне нравится быть подвижным, Кеннет.
Они приближаются к концу Графтон-стрит.
— Мне хочется пить, Кеннет.
— Да?
— Хочется испить водицы.
— Зайди в кафе. Они дадут тебе воды.
— Это не так просто.
О’Кифи начинает что-то подозревать. Челюсти его сжаты. Он ускоряет шаг.
— Послушай, Кеннет, ну что плохого в том, что хочется выпить воды?
О’Кифи останавливается. Размахивает руками. Кричит:
— Проклятый пропойца! Будь проклята эта проклятая страна. И проклятие ее — пьянство. Будь оно проклято!
Толпа расступилась вокруг крикуна. Дэнджерфилд уже совсем не по-паучьи устремился через улицу к распивочной О’Донохью, но промахнулся и не попал в дверь. Тело его с размаху врезалось в стену. И он влип в нее, царапая кирпичи.
Наблюдавший за ним О’Кифи расхохотался. Толпа отступила еще дальше. Когда скандалисты хохочут — пахнет насилием.
О’Кифи обратился к толпе:
— Разве вы не видите, что я сумасшедший? Пьянство — проклятие этой чертовой страны!
Он пошел в распивочную вслед за конвульсивно подергивающимся Дэнджерфилдом.
— Ради всего святого, Кеннет, что это с тобой? Ты ведь не хочешь, чтобы меня засекли?
— Негодяй, тебе все-таки удалось затащить меня в бар. Боже, как глупо ты выглядел, когда врезался в стену!
— Я же думал, что ты раскошелишься.
— Я возвращаюсь после шести месяцев одиночества, в течение которых я страдал от недоедания и полового голода, — и вот, что я вижу? Деньги ты мне не приготовил, и поэтому я не собираюсь тебя угощать. И все это мне отвратительно. Такая жизнь мне не нужна.
— Кеннет, ты огорчен. Но не расстраивайся. Я знаю, тебе там пришлось не сладко, и мне хотелось бы, чтобы ты отпраздновал возвращение.
— Заткнись! Вот, валяй. Да, валяй. Бери же. Только заткнись. Пей, пей, валяй же.
С виноватым видом Дэнджерфилд взял полкроны. Он шепнул что-то парню, стоявшему за стойкой, и возвратился с большей кружкой сидра для О’Кифи и стаканом портера для себя. Глаза О’Кифи слегка увлажнились. Дэнджерфилд положил перед ним сдачу. О’Кифи отодвинул монеты в сторону. Себастьян положил их к себе в карман.
— Послушай, Дэнджерфилд. Когда кто-нибудь пукал у нас дома, то вонь стояла во всех комнатах. А когда мы садились за стол, то к нашей единственной еде — спагетти — тянулось семь пар рук. И так всякий раз. Драки и крики. И вот я здесь, потому что хочу позабыть об этом раз и навсегда, и спасти меня могут только деньги. И мне наплевать на то, что ты творишь — можешь угробить себя пьянством, можешь довести Мэрион до смерти, но с меня довольно. Чем я могу похвастаться, прожив два года в Ирландии? Все мое имущество умещается в этом рюкзаке.
— Я просто стараюсь помочь тебе, Кеннет.
— И вовсе нет. Ты отбираешь у меня последнее. И я не собираюсь содержать тебя.
— Ты шутишь.
— Нет, я серьезно. И мне наплевать, если до конца своих дней я больше никогда тебя не увижу. Можешь сдохнуть в канаве. Все, что мне от тебя нужно, — получить назад свои денежки, а ты можешь продолжать спиваться до смерти.
— Жестокие слова, Кеннет.
— И чего я, черт побери, добился за все угробленное здесь время? Ни-че-го! И все из-за таких типов, как ты. И ирландцы ведут себя точно так же. Не лица, а маски, на которых изображено страдание. Жалобы и оправдания. И бесконечная ирландская ругань, брань и ссоры. Ты слышишь? Я сыт всем этим по горло. Осточертело! Я думал, что существуют заведения, где можно выучиться на электрика. Хорошая постоянная работа. Хорошая зарплата. И дети. Но я не хочу иметь детей. Не хочу, чтобы из меня тянули жилы. И слушать, как какой-то ублюдок, возведенный в сан священника, возвещает, что сегодня второе воскресенье после Пятидесятницы и что в следующее воскресенье прихожане соберутся все вместе за утренней трапезой, и поэтому я бы хотел, чтобы каждый опустил доллар в ящичек для пожертвований. И каждый раз, когда у меня появляется возможность выбраться из этого болота, что-нибудь срывает все мои планы.
— Ты взволнован, Кеннет. Успокойся. И помни: бедность священна. И не трать понапрасну усилий, чтобы ее избежать. Все придет само собой. Разреши мне спеть тебе песенку.
20
Они добрались до Джеэри. Море бушует прямо за этими улочками. Облака зависли над землей так низко, что, кажется, нужно пригибать голову, чтобы не наткнуться на них. Нагнитесь, мадам, я хочу вам что-то сказать. Морской песок напоминает свежевыпеченный хлеб, а морская живность прячется в норках, словно играет в прятки. Я имел обыкновение лазить по прибрежным скалам. И собирать их крохотных обитателей, застрявших, подобно мне, в каменных колыбельках. Пока не садилось зловещее солнце, и морская пучина не раскрывала передо мной свое лоно.
Почтовое отделение Джеэри. Дэнджерфилд стремительно подошел к стойке. Щелкнул каблуками.
— Не скажите ли вы, любезный, не пришло ли письмо на имя Персивиля Баттермира?
Служащий повернулся к полкам, заставленным ящичками. Дэнджерфилд подпрыгивает от нетерпения. О’Кифи мрачно стоит рядом. Отступник. Служащий что-то бормочет себе под нос. Лучше один фунт в кармане, чем двадцать, которые тебе еще не переслали. Виноватые улыбки.
— У тебя должна быть вера, Кеннет. Говорят, в основе многих вещей лежит именно она. О как бы мне хотелось, чтобы у людей было больше веры!
