Мать села возле меня на матрац. «Почему эта сестра говорила о вступлении в СС?» — обеспокоено спросила она.
«Она спросила меня, кем я хочу стать, когда вырасту, и я ответил, что хочу вступить в СС», — объяснил я.
«Юмор у тебя просто бесподобный», — сказала мать и вытянулась на матраце рядом со мной: «Только на пару минут — я сегодня глаз не сомкнула».
«А я серьезно. Я бы охотно вступил в ряды СС. Шикарные мундиры! Лучшие люди фюрера! И власти были бы на моей стороне. Да знаешь ли ты, сколько евреев было бы в СС, если бы им не было нужно носить желтую звезду! Мой лучший друг Хайнц Крамаш…» — «Он, кажется, тоже жил на Эльбефельдерштрассе?» — перебила меня мать «Да, в соседнем доме на четвертом этаже».
Мать посмотрела на меня. «Ну и что же он сказал?» — спросила она после долгого молчания.
«И зачем только мы родились погаными евреями! — Вот что он сказал!»
Я произнес это совсем негромко, почти шепотом, но мать тут же зажала мне рот рукой. И оглянулась по сторонам — не услышал ли кто-нибудь. В зале не прекращались беготня и шум. На нас, похоже, никто не обращал внимания.
Я заплакал. Я чувствовал себя совершенно измученным. Рука матери по-прежнему зажимала мне рот.
«Посуди сам», — сказала она тихо. — «Ведь им скоро конец. Войну они наверняка проиграли. Русские уже вплотную подошли к польской границе, а англичане и американцы уже в Италии».
Мать обняла меня.
«А если они создадут какое-нибудь чудо-оружие?» — всхлипывал я.
«Да нет, теперь уж они больше ничего не создадут — американцы и англичане бьют их почем зря», — прошептала она.
«Но мне надоело все время убегать. Им-то ведь никуда убегать не нужно!»
«Они должны гоняться за нами. А это тоже утомительно. Но, может быть, все скоро изменится. И тогда они сами будут убегать как угорелые».
Я посмотрел на мать и засмеялся. Она тоже начала смеяться. Мы смеялись так, что слезы выступили на глазах. Громко смеяться мы не могли. Но мы смеялись. Смеялись и не могли остановиться. Мы просто корчились от смеха.
«Ну все, кончили!» С трудом переведя дыхание, мать попыталась подняться с матраца. И снова затряслась от беззвучного смеха.
Внезапно у нее начался приступ кашля. Мать кашляла и кашляла, она просто захлебывалась от кашля. На нас стали оборачиваться. Даже крик и беготня вокруг стали как будто меньше.
«Ничего-ничего», — задыхаясь, говорила мать. — «Я просто поперхнулась».
Наконец мы вышли из зала. Мать подошла к стоявшему у входа регистрационному столу.
«Моя фамилия Гемберг», — сказала она. — «А это мой сын. Мы уже зарегистрировались у вас и теперь попытаемся сами подыскать себе жилье».
Я продолжал хихикать.
«Ну что ж, удачи», — сказал сидевший за столом мужчина и строго посмотрел на меня.
Я бежал по улице, мать шла следом за мной. Она все еще покашливала.
Убедившись, что нас никто не слышит, мать сказала: «Мы должны договориться, что скажем в случае необходимости».
«Ясно», — сказал я и снова засмеялся.
«Прекрати смеяться! Ну, так как тебя зовут?» — спросила она строго.
«Михаэль Деген», — хихикнул я.
«Как тебя зовут?!» Мать почти кричала.
Я оглянулся и приложил палец к губам. Она испугалась, ее лицо стало каким-то обиженным.
«Ну ладно. Меня зовут Макс Гемберг, я из Лихтенберга, жил на площади Германа Геринга, мой дом разбомбило».
«Какой номер дома?»
«Понятия не имею».
«Ну что же ты?»
«А ты сама-то знаешь?»
«Тоже нет».
Она опять рассмеялась.
«Да есть ли на самом деле площадь Германа Геринга?»
«Почем я знаю?»
Быстро, почти бегом, громко хохоча, мы пересекли Курфюрстендам. Никогда я так не любил мать, как в тот момент. Мною вновь овладело прежнее чувство надежности, уверенности в себе. Был прекрасный, сияющий, солнечный день. На ясном голубом небе не было ни облачка.
Повсюду воняло горелым. Запах гари смешивался с тошнотворно-сладковатым трупным запахом. Впечатление было такое, как будто все вокруг сровнял гигантский паровой каток.
Однако для нас все это не имело никакого значения. Светило солнце, было тепло, и чем больше был царящий вокруг хаос, тем безопаснее мы себя чувствовали.
«Хорошо бы сейчас искупаться. Окунуться в горячую воду. Какое блаженство!» — размечтался я. — «Помнишь, как мы были с тетей Региной на Груневальдском озере? Она не умела плавать, но делала энергичные гребки руками, а вода ей дохошидила от силы до колен».
«Не смейся над ней!»
«Я не смеюсь. Это было чудно. Ну что, пойдем поплаваем?» — спросил я. В эту минуту мне не хотелось думать ни о чем плохом. Мне хотелось, чтобы с лица матери исчезло это озабоченное, мрачное выражение.
«Ладно», — сказала она. — «Пойдем на Груневальдское озеро. И если не найдем там места, где можно переночевать, то в крайнем случае, там можно будет утопиться».
Я остановился.
«Извини», — пробурчала мать и взяла меня за руку. — «Нам нужно попытаться поймать Лону. Надеюсь, ее дом не разбомбило».
«Если бы мы там немного подождали, может быть, нам дали бы еще поесть», — сказал я осторожно.
«Так тебе и дали поесть! Знаешь, какие там буквоеды сидят? Во время воздушных налетов они в первую очередь думают о спасении своей документации».
Мы пришли на Оливаерплац и зашли в маленькое кафе на углу Ксантенерштрассе. Нам предложили бурую воду, лишь отдаленно напоминавшую кофе.
«На большее я и не рассчитывала», — сказала мать. — «По крайней мере, что-то горячее».
Она попросила разрешения позвонить по телефону.
«Попытайтесь», — ответила хозяйка.
Мне очень хотелось есть. Я сидел, медленно потягивая горячую, темную жидкость. В кафе было очень темно, хотя время едва перевалило за полдень.
Почти все окна в помещении были затемнены, а электричество экономили. Я замерз, а горячее питье согревало меня.
«Можно мне еще одну чашку?» — попросил я.
«Ну-ну, молодой человек! Две чашки кофе? В твоем возрасте это вредно для здоровья».
Мы засмеялись, и хозяйка налила мне из термоса еще одну чашку. Потом присела за стол рядом со мной и стала смотреть, как я пью.
«Твоя мама может заплатить?»
«Сколько стоит эта черная вода?» — спросил я.
Похоже, здесь ей было скучно. Мой вопрос ее явно развеселил.
«Для постоянных клиентов у меня припрятана пара пирожных. Хочешь?»
«Я не знаю, сможет ли мама заплатить за них. Мы в этих местах вообще никогда не бывали. Наш дом разбомбило».
