«Думаю, и мне кое-что перепадет», — возразила мамаша Тойбер. — «Кофе! Настоящий кофе, свежесмолотый! Неужели меня не угостят хоть чашечкой? Наверняка это Фуркерт добыл. Только ему нужно быть осторожным, а то опять в кутузку попадет».
Она засмеялась своим хриплым смехом. Вернулись на кухню мать с Лоной, и Лона снова вышла с мамашей Тойбер. Обе женщины, видимо, обо всем договорились — через некоторое время мамаша Тойбер опять появилась на кухне и сказала матери:
«Можете пойти взглянуть и положить там свои вещички. Но комната, само собой, остается за Гретой».
Вместе с мамашей Тойбер мы пошли по длинному коридору и вошли в комнату. Это была большая, темная комната с эркером. Обстановку комнаты составляли двуспальная кровать и громадный, во всю стену, платяной шкаф. В ногах кровати стояла старая кушетка. Еще одна такая же старая кушетка с подголовником стояла в эркере. Над кроватью в позолоченной раме под стеклом висело изображение Божьей Матери с младенцем и четками в руках. Мамаша Тойбер объяснила нам, что мы будем спать на кушетках, а Грета — на двуспальной кровати.
«Грета замужем?» — спросила мать.
«Иногда», — ухмыльнулась мамаша Тойбер и взглянула на меня. Я ответил ей вежливой улыбкой.
«А ее мужу не помешает, что в спальне находятся чужие люди?» — не унималась мать.
«Смотря по тому, за кем в данный момент она замужем», — ответила мамаша Тойбер.
В комнату вошла Лона, и старуха удалилась, прикрыв за собой дверь.
«Это что, частный бордель?» — недовольно спросила мать. Все происходящее явно раздражало ее, но Лона дала ей понять, что иного выхода сейчас нет. Спасибо, что хоть здесь можно укрыться! Ничего, это долго не продлится — Людмила скоро устроится на новой квартире и снова сможет взять нас к себе. А кроме того, у Хотце, может быть, тоже кое-что найдется. Даже где-нибудь за городской чертой — там было бы спокойнее и не так опасно.
«Вот выручка за последние три недели. С этими деньгами ты сможешь продержаться какое-то время. И тебе не придется продавать свои украшения. Правда, я не знаю, как все пойдет дальше — норма выдачи продуктов становится все меньше, да и качество их ухудшается, но еще какое-то время можно существовать довольно сносно. Одно время мы вместе с Якобом хотели открыть продовольственный магазин — ведь людям нужно есть каждый день! Но разве смог бы он предлагать покупателям одновременно свиную колбасу, сыр и молоко? Хотя сам был большим любителем ветчины. Он называл ветчину „кошерной свининой“».
«У Якоба был туберкулез, и по состоянию здоровья он не мог строго придерживаться кошерной кухни. Так что ничего смешного в этом нет».
«Но сам-то он любил пошутить», — сухо возразила Лона.
«Больные туберкулезом должны есть жирную пищу и свинину», — убежденно продолжала мать.
«Не говори глупостей, Анна-Розалия! Ты тоже всегда охотно ела ветчину. Или ты заразилась от него туберкулезом?»
Лона по-прежнему делила с нами заработанную выручку. К этому ее никто не принуждал — ведь у нас больше не было никаких прав на владение магазином.
Как истинная арийка, она имела полное право владеть магазином единолично. И могла наплевать на нас, даже относиться к нам, как к врагам нации. Вместо этого она ежемесячно делила с нами доход от магазина. В память о моем отце.
Законной владелицей магазина Лона считала мою мать. Кроме того, она считала себя обязанной обеспечивать нас продуктами и продовольственными карточками. Я убежден, что она вместе со своим мужем проворачивала какие-то дела на черном рынке. У Фуркерта там наверняка были связи. Однако нам до этого не было никакого дела. Мы хотели выжить, и Лона прилагала немало сил для того, чтобы это нам удалось.
«Мама, не спорь с Лоной!» — мысленно умолял я мать.
«Да понимаешь ли ты, что здесь может увидеть мальчик? Как отнесся бы к этому Якоб?»
«Якоб хотел, чтобы вы оба выжили. Перед смертью он просил меня помогать вам, и я обещала ему это. И свое обещание сдержу!»
Обе долго смотрели друг на друга. И, как мне казалось, смотрели не слишком дружелюбно. В их настороженных взглядах я почувствовал нечто такое, чего раньше не замечал. Я никогда не задумывался об их взаимоотношениях. Впрочем, никогда и не хотел.
Наконец мать сменила тему. Слава Богу! Она спросила Лону, как ей следует вести себя в сомнительных ситуациях, и та посоветовала ей держаться в зависимости от обстоятельств. Это будет самое разумное. Главное — уцелеть, выжить, а для этого нужно чем-то жертвовать. И, без сомнения, войне скоро настанет конец. Русские отвоевали уже почти всю Украину, союзники заняли южную Италию, а американцы сбрасывают на Германию целые вагоны бомб. «Как ты думаешь, долго ли еще можно выдержать такое? Тут уж никакие призывы, никакие лозунги не помогут», — закончила свою речь Лона.
«А каковы политические позиции этой семьи?» — поинтересовалась мать.
«Да нет у них никаких позиций! Английских радиостанций они не слушают — им нужны только деньги. Смотри, не вздумай спросить их о чем-то таком».
У Тойберов кроме дочерей Греты, Хильды и Розы был еще сын, которого звали Феликс. Этот Феликс был удивительно похож на еврея. Из-за этой похожести ему постоянно попадало на улице. Поэтому, приезжая с фронта на побывку, он никогда не снимал военной формы.
«Ума не приложу — где это я умудрилась переспать с евреем?» — удивлялась мамаша Тойбер.
У Греты, старшей дочери, впереди было три зуба. Еще пара сгнивших, черных корешков торчала в нижней челюсти. Она была маленького роста и обладала поразительно кривыми ногами. Гретин сын Хорст свободно пролезал между ее ногами, даже когда она плотно сдвигала пятки.
«Мои ноги — мой капитал! Иной раз я показываю клиентам этот цирковой номер с Хорстом. Мужики просто балдеют! А уж заводятся так, что только держись!» — хвасталась Грета.
Хильда, средняя дочь, никого, по ее собственному выражению, в дом не приваживала — ее сын Гарри должен вырасти благовоспитанным, культурным человеком, а не каким-нибудь ночлежником или сутенером. А вот Гретин Хорст, считала Хильда, обязательно вырастет шалопаем. «Он уже сейчас знает все фокусы, которые проделывают мужики с его мамашей. И, небось, тоже скоро с бабами путаться начнет. Но мой Гарри должен учиться».
Однако действительность оказалась совсем иной. На маленького Хорста, почти всегда спавшего в постели вместе с матерью, ее ремесло не повлияло — он вырос вполне нормальным человеком, учился, получил профессию, прилично зарабатывал. Его двоюродный брат Гарри, наоборот, стал уголовником, а потом и вовсе пропал где-то заграницей.
Самой привлекательной была младшая, Роза. Она всегда была опрятно одета, ухожена, от нее хорошо пахло. Роза была первой женщиной, в которую я был немножко влюблен. Иногда, если гости Греты слишком расходились, я спал в Розиной постели. Роза гладила меня и шепотом повторяла:
«Все будет хорошо!»
Время от времени Роза на целый день исчезала, и мы очень беспокоились.
Когда она возвращалась, измотанная и растрепанная, то проклинала своих клиентов и отвратительные номера, которые те снимали для свиданий.
«К чертовой матери всех этих поганых мужиков и эту гнусную возню с ними», — бормотала Роза и гладила меня с какой-то особой нежностью. Как она мне нравилась!
Гарри и Хорст, разумеется, не знали, кто мы. «Наши пострадавшие от бомбежки друзья», — смеясь, говорила мамаша Тойбер. Ее громкий, хриплый смех был слышен во всем доме.
Иногда по ночам случались происшествия. Однажды мать, очевидно, увидела во сне что-то страшное и громко закричала. Она кричала так страшно, что мы все вскочили.
В первую минуту я подумал, что Грету поколотил ее очередной клиент. Это бывало довольно часто. Однако кричала моя мать.
Грета включила ночную лампу. Рядом с ней действительно лежал мужчина.
Бедняга так перепугался, что у него волосы на голове встали дыбом. Вскочив с кровати, Грета
