она стала еще эксцентричнее, влюбилась в моего отца и с восторгом слушала придуманные им истории.
Если верить рассказам матери, тетя Регина была бы самым красивым ребенком в семье, не случись с ее глазом несчастья. Старшая сестра тети (ей удалось вместе с семьей эмигрировать в Англию) тогда бросила в нее эту злосчастную стеклянную игрушку. Игрушка разбилась, и осколок попал тете Регине в глаз.
Лона встретила тетю Регину в Целендорфе, когда та возвращалась от своего любовника. Это был очень богатый человек. Ему тоже приходилось скрываться от гестапо, несмотря на то, что он был женат на арийке. Арийка с ним развелась, его имущество и магазин перешло в ее собственность. Однако именно это обстоятельство позволило ей заботиться о бывшем муже. Разумеется, тайно. У этого человека была куча денег. Мне он казался отвратительным, но тетя Регина была привязана к нему.
«Я же разведен», — говорил он. — «Если мы переживем весь этот ужас, мы сможем пожениться».
Как ни странно, моя недоверчивая тетя безоговорочно верила ему. Мы с матерью называли его «этот миллионер». Удивительно, но ему не удалось обзавестись фальшивым удостоверением личности. Несмотря на деньги и преданную заботу бывшей жены. Поэтому он всюду посылал мою тетю с разными поручениями. Она делала для него покупки, через нее он поддерживал постоянную связь с бывшими деловыми партнерами и даже с бывшей женой.
Словом, моя тетя была целыми днями занята делами «этого миллионера». Вечером она покидала его весьма комфортабельное пристанище в Целендорфе и смертельно уставшая возвращалась в свою квартиру на Коттбусер Тор. Мать ненавидела «этого миллионера». Но ему удавалось доставать сигареты, которые Кэте Нихоф и Карл Хотце получали в обмен на овощи и продукты.
Жизнь в садовом домике Кэте Нихоф явно шла нам на пользу. Мы поправились, воздушные налеты не слишком беспокоили нас, а раз в неделю я даже учился, — по-настоящему, как в школе. Бывший школьный учитель Ханс Кохман появлялся у нас поздно вечером, чаще всего в конце недели. Он занимался со мной всеми школьными предметами, которые считал важными и которыми хотел заниматься, а потом набивал карманы своего пальто кусками сала и завернутым в жиронепроницаемую бумагу маргарином. В своем портфеле он носил только старые школьные учебники и литературу.
«Вряд ли меня будут обыскивать», — говорил он. — «А портфель наверняка откроют».
Этот вежливый, всего боящийся человек не осмеливался носить в портфеле еду, однако случалось, что во время долгой поездки в электричке он совершенно открыто читал обернутый в газету томик своего любимого Томаса Манна. Когда мать заговорила об этом с ним, он ответил:
«Никто из контролеров книг Томаса Манна не читал. А если и читал, то это же настоящая литература! Разве можно иметь что-то против нее?»
Ему очень везло — он ни разу не нарвался на контролеров. Но в случае реальной опасности я желал бы ему обладать хотя бы долей природного инстинкта, каким обладала тетя Регина.
Во всяком случае, я очень симпатизировал Хансу Кохману. Во время уроков немецкого языка к нам очень часто присоединялись остальные обитатели домика.
Эти уроки превращались в коллективное чтение вслух. Каждый читал какое-нибудь произведение или отрывок из него. Иногда в таких занятиях принимала участие и Кэте Нихоф, и тогда чтение затягивалось до рассвета, после чего Кэте на своем мотоцикле уезжала обратно в лагерь. В своем портфеле Ханс Кохман привозил и драматические произведения. Чаще всего это были драмы Герхарта Гауптмана, любимого автора матери. Она радовалась, когда мы начинали читать «Бобровый мех». И когда наступала моя очередь и я произносил наизусть «Иисус говорил своим ученикам — у кого нет ложки, пусть ест руками», она слушала меня, затаив дыхание.
Мать любила все драмы Гауптмана и с удовольствием слушала любую — «Ткачи», «Роза Бернд», «Возница Геншель». Ханс Кофман часто исполнял песню из драмы «Бобровый мех»: «Утренняя заря сулит мне раннюю смерть».
Он пел эту песню своим скрипучим голосом, его лицо выражало крайнюю печаль. Нам всем даже как-то не по себе становилось.
«Хватит, господин Кохман, довольно. Поезжайте-ка домой, не то я, чего доброго, расхвораюсь», — сказала однажды Кэте.
Кохман удивленно уставился на нее и возразил:
«Да что вы, фрау Нихоф! Вы ведь женщина с сильным характером! И к тому же как будто сошли со страниц этой пьесы».
Честно говоря, пьесы Гауптмана меня не очень интересовали. Я находил их довольно странными, хотя радовался, глядя на счастливое лицо матери. Гораздо больше занимали меня книги по истории.
Каждый раз я просил Кохмана привозить мне именно такие книги. Однажды мне в руки случайно попала книга Циммермана о крестьянских войнах. Я был в восхищении. Правда, дочитать эту книгу до конца я не смог, но понравилась она мне страшно. По какой-то и сегодня неизвестной мне причине я отказался от этой темы, хотя настойчиво просил Кохмана рассказывать мне об этих войнах. Ханс Кохман был страстным любителем литературы, но в истории он разбирался слабо. Беседовать со мной на исторические темы он не захотел — это был не его конек.
Вместо этого он тайком сунул мне книги Эриха Кестнера. Это были «Эмиль и детективы» и «Летающая классная комната».
«Это ты должен читать под одеялом — книги запрещены».
«Если меня схватят, то уже точно не обратят внимания на то, что я читаю», — сухо ответил я.
Тем не менее я прочел обе книги, хотя нашел их несколько необычными и неправдоподобными. У меня никогда не было таких одноклассников. И таких школ и таких классов тоже. Обе книги я прочел до конца — других занятий у меня не было.
Весной 1944 года я познакомился с Рольфом Редлихом, который впоследствии стал моим другом. Я свободно разгуливал по Вальдесру, играл с соседскими детьми, когда они не были заняты, и бубнил что-то насчет того, что мы с матерью пострадали от бомбежки и теперь живем у родственницы, что теперь я хожу в школу в Кепенике и как член «гитлерюгенда» выполняю там свою обязанности. Рассказы о Кепенике звучали вполне правдоподобно — ведь Кэте всегда могла брать меня с собой. И когда я вставал пораньше, меня вознаграждала за это поездка на заднем сиденье ее мотоцикла.
С Рольфом я играл в футбол, Он очень сильно бил по ногам, и мои ноги поэтому выглядели весьма плачевно… Однажды, внимательно посмотрев на мои голени, он заявил, что знает теперь цвета моего спортивного объединения — сине-желтые. И поступаю я очень правильно — ношу эти цвета прямо на своих костях. Это было слишком. Голени мои действительно были в синяках и очень болели. Я влепил Рольфу пощечину.
«Если бы я сейчас был в униформе, тебе бы это так просто не сошло», — спокойно сказал он.
«Тогда я не стал бы с тобой связываться», — ответил я.
«Ну ты, воображала. Да я же тебя на составные части разберу! Вот только руки марать не хочется».
«Только попробуй!» — закричал я.
«Сейчас ты у меня получишь!» Он коротко рассмеялся и больно ударил меня в плечо.
Мой брат однажды сказал:
«Когда ты нападаешь, старайся не бить по телу. Бей сразу по голове. Это лишает твоего противника уверенности, и тогда ты можешь действовать смелее».
Я успешно применял эту стратегию, если мои ровесники приставали ко мне или называли еврейской свиньей. Однажды в 1938 году — мы жили еще на Эльберфельдерштрассе — живший напротив мальчишка выстрелил в меня из духового ружья. Пулька просвистела совсем близко от моей головы.
«Давай», — сказал брат. — «Покажи ему!»
Мой брат был для своего возраста, пожалуй, даже слишком длинным, и по уличным правилам вмешиваться в драку не мог.
Я перешел на другую сторону улицы. Передав ружье своим приятелям, маленький нацист тотчас двинулся навстречу мне. Не раздумывая, я ударил его по голове. Мальчишка закричал и схватился за глаз. Его приятели убежали. Я был вполне удовлетворен.
