опять мне показалось, что дом покачнулся. Я вернулся в комнату. Мать все так же сидела на полу и тихонько всхлипывала. Я сел на пол рядом с ней и положил руку на ее плечо.
«Мамочка!» — Она подняла на меня глаза. — «Если нас накроет английской бомбой, то уж гестаповцам мы наверняка не достанемся. Это было бы даже лучше. Ты что, и в самом деле не хочешь есть? А на кухне не так слышно, как здесь, и уж во всяком случае, не так чертовски светло».
Она отрицательно покачала головой и придвинулась ко мне еще ближе.
Налет продолжался бесконечно долго. У нас уже было ощущение, что он никогда не кончится, когда внезапно раздался резкий сигнал отбоя. Однако на улице еще погромыхивало.
Дмитриева вернулась сразу после отбоя и рассказала, что в последнее время англичане и американцы сбрасывают на город бомбы замедленного действия и из-за этого могут возникнуть пожары.
Остаток ночи мы провели на кухне при свете свечей — электричества не было. Узнав, что на следующее утро мы собираемся покидать ее квартиру, Дмитриева опять стала разговорчивой. Военные действия союзников против Германии она считала нечестными.
«В 1940-м англичане не смогли достаточно быстро улизнуть из Франции, а теперь вот сбрасывают свои бомбы на беззащитных людей».
Мать возразила — немцы первыми начали налеты на Лондон и Ковентри. Дмитриева отрицательно покачала головой. Это было сделано только для устрашения, детские игрушки по сравнению с тем, что сейчас творится здесь. Ковентри был почти полностью разрушен, — немцы в своих сообщениях это сами подтверждали. И Дмитриева, конечно же, помнит об этом, сказала мать.
«Ох, уж эти особые сообщения верховного командования!» — засмеялась Дмитриева и напела мелодию, которая всегда звучала перед правительственными сообщениями. — «Вечно они пересаливают со своей пропагандой! С Англией можно было мирным путем поладить. Тогда бы и английские города уцелели. Гитлер знает, что Сталина он может победить только в том случае, если у него за спиной не будет других врагов. Для союзников победивший Сталин, конечно, лучше побежденного Гитлера. А Сталин скоро поймет — если он хочет продолжить войну, если он хочет выжить, ему понадобятся еврейские капиталы».
Мать страшно разозлилась.
«И где же эти еврейские капиталы, имеющие такое большое значение для хода войны? Как же можно поверить столь примитивной пропаганде? Гитлер с самого начала ставил своей целью уничтожение людей неарийской расы. Он первый напал на Советский Союз и получил сокрушительный отпор со стороны Сталина. И вы, Людмила Дмитриева, знаете это так же хорошо, как и мы. Конечно, я понимаю вашу антипатию по отношению к Сталину, но он же был единственный, кто до последнего времени сумел успешно противостоять этой коричневой бестии. И бомбовую войну против мирного населения тоже начал Гитлер, это чудовище».
Дмитриева (после этой словесной перепалки мать называла ее только по фамилии) оставалась совершенно спокойной.
«Если тебе легче от того, что ты так считаешь, я возражать не буду», — сказала она. — «Мне только хотелось, чтобы англичане и американцы поддержали Гитлера в борьбе со Сталиным. А для вас появился бы шанс эмигрировать в одну из этих стран».
Она тихо засмеялась.
«И для меня тоже».
Я чуть не спросил Дмитриеву — она, наверное, хочет уехать к своему еврею-мужу, ведь он же живет в Америке, но удержался. И взглянул на мать, ожидая ее реакции. Но она молча смотрела перед собой. Ее лицо ничего не выражало.
«Если тебе нужно задержаться у меня еще на пару дней, можешь остаться», — попыталась уладить конфликт Людмила. Мать отказалась — нет, мы останемся здесь лишь до следующего дня. Я совсем не знал, куда мы отправимся и кто обещал матери приютить нас.
После полудня мы покинули квартиру Дмитриевой. Прощание с Людмилой было весьма прохладным. Но у самого порога, не вынимая изо рта своей неизменной сигареты, она обняла мать. Мы были обескуражены таким неожиданным жестом этой высокомерной и непроницаемой женщины.
На Савиньплац мы сели в электричку. Мы очень надеялись на то, что при беспорядке, царившем на вокзале после последнего налета, нас не будут проверять. Правда, на одной из остановок в вагоне появился военный патруль, но гражданских пассажиров он не проверял. Мать облегченно вздохнула, когда в Кепенике мы, наконец, сошли с поезда. На перроне мы опять увидели военный патруль. Один из патрульных остановился, посмотрел на мать, молодцевато откозырял и вернулся к товарищам.
«Вы знакомы с ним?» — спросила какая-то женщина, испытующе взглянув на мать.
«Нет», — ответила та. — «А вы, вероятно, фрау Нихоф».
Обе улыбнулись.
«Пойдемте, выпьем по чашечке кофе», — предложила женщина.
Мать взяла меня за руку, и вместе с этой незнакомой женщиной мы покинули вокзал. Пройдя небольшое расстояние, мы подошли к довольно высокому забору. Какое-то время мы шли вдоль этого забора. Только теперь я заметил, что верх забора оплетен колючей проволокой. Я забеспокоился. То ли женщина почувствовала мое беспокойство, то ли проследила за моим взглядом — не знаю. Она положила руку на мое плечо, наклонилась и прошептала мне на ухо:
«Не бойся, это не концлагерь».
Изо всех сил я пытался сдержать слезы, но не смог, и шел, тихонько всхлипывая.
«Ну-ну, перестань», — сказала женщина и посмотрела на мать. — «Все хорошо».
«Кто эта женщина?» — спросил я у матери.
Услышав мой вопрос, незнакомка ответила:
«Меня зовут Нихоф. Кэте Нихоф».
Я взглянул на мать — она пристально смотрела на большие ворота, к которым мы в этот момент приблизились.
Наша новая знакомая подошла к проходной. Окошко проходной открылось, и оттуда выглянул мужчина. Вид у него был совершенно штатский.
«Добрый день, фрау Нихоф», — поздоровался он.
«У меня гости», — без всяких объяснений ответила женщина. — «Я приготовлю кофе для нас. Хотите чашечку? Тогда мальчик сейчас вам принесет. Принесешь кофе этому дяде, хорошо?»
Я кивнул. Эта женщина чем-то была похожа на мою бабушку, только моложе.
У нее были такие же светлые волосы, собранные в аккуратный пучок, и такие же серые глаза. Ростом, правда, женщина была повыше.
Я попытался обратить на себя внимание матери. Но та смотрела только на Кэте Нихоф. Однако это почему-то не обижало меня. От женщины исходила такая доброта и уверенность, ее взгляд был таким ласковым, таким теплым! Мы с матерью были совершенно очарованы.
Мне вдруг показалось, что нет больше ни войны, ни вечной спешки, что сейчас появится мой отец, возьмет меня за руку, мы пойдем в его любимое кафе на Францезишерштрассе и будем из окна смотреть на прохожих.
Она просто излучала мир и спокойствие, эта Кэте Нихоф. И фамилия ее была знакомой — я сразу вспомнил, откуда. Я ухватил мать за руку — наверное, слишком сильно. Она испуганно посмотрела на меня.
«Нихоф?» — тихо спросил я, — «Эрна Нихоф?»
«Умный мальчик», — отреагировала Кэте Нихоф на мой удивленный вопрос. — «Из тебя выйдет толк!»
Одобрительно кивнув, она открыла дверь барака и провела нас в громадную кухню. В углу кухни стояли стол и стулья. Кэте предложила нам сесть. Затем она направилась к большому кухонному шкафу и вернулась с подносом, на котором стояли чашки и сахарница. Поставив поднос на стол, она попросила мать расставить чашки и опять куда-то ушла.
В этом большом бараке кроме нас, похоже, никого не было. Посреди кухни находилась большая плита, на которой стояли громадные котлы и кастрюли. Плита казалась совсем холодной. На стене висели
