себе бокал белого вина и десерт для нас. Сидя за столиком, мы через окно разглядывали прохожих.
Мне ужасно хотелось спросить отца, как ему в голову взбрело назвать брата Адольфом. К моменту рождения брата имя Гитлера было уже у всех на слуху. И еще мне хотелось спросить — почему некоторое время он носил такие же, как у Гитлера, усы щеточкой? Может, отец хотел как-то приспособиться к Гитлеру? А может, ради маскировки? Какая в этом была нужда? Я вспоминаю, как однажды мы с отцом стояли у ворот нашего дома на Эльберфельдерштрассе. Мимо нас проходили двое подростков в форме «гитлерюгенда».
Они заметили нас, и один из них предложил — а хорошо бы потрясти этого маленького еврейчика. Другой, указав на отца, сказал:
«Хорошо бы и второго тоже, это наверняка его отец!»
Отец приветливо кивнул — мол, правильно, это мой сын. Оба подростка ушли, даже не извинившись.
Я никак не могу представить себе, что отец был поклонником Гитлера. Да и маскироваться ему было совсем необязательно. Конечно, ростом и статью гвардейца он не обладал, но был светловолос, голубоглаз и мог, в отличие от меня, вполне сойти за низкорослого арийца. Что же все-таки было причиной такого маскарада? Неужели таким образом он хотел выразить свое отношение к фюреру — вот, мол, смотрите, новый вид еврея, нацистский, с голубыми глазами и усами щеточкой. Я, правда, считал отца способным на такое. Однажды, когда к нему в гости пришли друзья, он, лежа на диване, долго и обстоятельно излагал свою идею насчет того, нельзя ли посредством основания какой-нибудь подотчетной организации с примерным названием НСЕМТО (национал-социалистическое еврейское международное торговое объединение) внести свой вклад в дело усмирения гитлеровского бешенства и в конечном счете даже принять активное участие в образовании национал-социалистического государства. В ответ на гомерический хохот друзей отец лишь покачал головой и поклялся, что он хочет только социализма. И ничего, если этот социализм будет с националистическим душком — он тоже согласен. С международными связями можно сделать национал-социализм вполне пригодным для приличного общества. А с помощью партийных денег можно будет, пожалуй, создать на территории Палестины новые киббуцы.
Последняя идея отца вызвала новый взрыв хохота. Однако несмотря на весь этот черный юмор (я и сегодня помню об этом) выражение его лица оставалось невозмутимым, как будто своими шутками он хотел сказать, что идеи социализма, в каких бы абсурдных формах они не выражались, надо воспринимать серьезно, и тогда побочные теории националистического или личностного плана отпадут сами собой.
Да, он был особенным человеком, мой отец! Прошло двадцать лет с момента смерти отца, и я начал всерьез интересоваться всем, что было связано с его личностью. Его немногочисленные оставшиеся в живых родственники и друзья, сумевшие эмигрировать, могли рассказать о нем немного. И для них, и для моей матери отец всегда оставался неисправимым шутником, верившим, что в любом человеке обязательно заложено что-то хорошее.
«Откуда» — однажды спросил он, — «откуда, думаете, Гитлер взял свои расовые идеи? Он ведь, наверное, довольно обстоятельно изучал Тенаха и даже выписывал из него некоторые цитаты. Поверьте, он ненавидит нас лишь потому, что мы, а не он, были первыми, кто познакомился с этими изречениями. Все уладится, и мы еще будем сидеть вместе за праздничным столом. В конце-то концов, он возглавляет правительство одной из самых цивилизованных наций, это должно положительно повлиять на него! В противном случае его режим недолговечен».
Сегодня я размышляю о том, что кратковременно и что долговечно. Гельмут Коль оставался на своем посту шестнадцать лет. Гитлер управлял страной двенадцать лет. Так какой же из этих двух отрезков времени короче?..
Покинув Лессингштрассе, я снова подошел к вокзалу Бельвю. В зале ожидания никого не было! Окошко билетной кассы было закрыто. Наверное, было уже очень поздно.
Я даже не заметил, как стемнело.
«Оставаться на вокзале нельзя», — подумал я. — «Там ищут в первую очередь».
И я опять побежал. Вниз по Флесбургерштрассе, по мосту через Шпрее до Дортмундерштрассе. Бежал я довольно быстро.
«Всегда делай вид, будто очень торопишься», — посоветовала мне однажды Лона.
Постепенно я начал уставать. Дыхание перехватывало. Бежать я уже не мог. Мне очень хотелось есть, Становилось все темнее. Я не знал, который час, и только надеялся, что еще не слишком поздно и одиноко идущего мальчика не будут задерживать.
В совершенном отчаянии я сел у входа в какой-то дом и беззвучно заплакал. Я так устал, что, как мне казалось, больше не смогу двинуться с места. От моей самоуверенности не осталось и следа. Стремление выжить тоже улетучилось, пропало, мне как-то сразу стало все равно, задержат меня или нет. С матерью, наверное, что-то случилось, иначе она уже была бы в условленном месте. Она же знает, где нам нужно встречаться!
«С ней что-то случилось», — подумал я. А если ее арестовали, что тогда?
Я не хотел идти ни к Дмитриевой, ни к Лоне. Без моей матери обе казались мне чем-то несуществующим.
«Нужно еще раз подойти к вокзалу», — приказал я себе. — «Если мама не появится, тогда, пожалуй, я решусь подойти к Гроссегамбургерштрассе. И тогда, быть может, я попаду в тот же транспорт, что и она. Лучше в газовую камеру, чем шататься по городу и подыхать от голода и усталости».
Я заставил себя подняться и побежал назад к вокзалу. И на Фленсбургерштрассе попал прямо в объятия матери.
Мы снова были вместе. И уж теперь с нами ничего не случится. Мы оба немного поплакали, каждый упрекал другого — почему не подходил к вокзалу почаще, говорила мать, ведь в первый раз она пришла к вокзалу еще днем. Так и потерять друг друга недолго. Она взяла меня за руку. По лестнице мы вышли на перрон. С пренебрежительной усмешкой мать объяснила, что теперь уже все равно, теперь уже не так страшно. Может, нам повезет и до Савиньплац проверки не будет. Нам повезло. Проверки в поезде не было. Обошлось и без воздушной тревоги.
Мы добрались до Людмилиного дома около полуночи. Перед тем, как войти в квартиру, мать попросила меня держать язык за зубами и никому ничего не говорить — она сама все объяснит Дмитриевой. Она сказала Людмиле, что мы разминулись друг с другом, перепутав условленное место встречи, и страшно устали. Но теперь все в порядке, и пусть Людмила не беспокоится.
Напившись чая, мы быстро ушли к себе, и я попросил мать рассказать мне все.
«Когда ты побежал в квартиру, чтобы принести мне перчатки и шарф», — начала она. — «Я пошла в скверик и хотела подождать тебя там. Я медленно пошла в сторону Литценбургерштрассе. Мимо меня проехал автомобиль. Затем я услышала, как машина остановилась, потом немного отъехала назад и снова остановилась. Из машины вышли двое мужчин и направились ко мне. Сначала я хотела спрятаться где- нибудь или убежать обратно в квартиру. Но было уже поздно. Я не остановилась, а пошла им навстречу. Они же остановились и ждали, пока я поравняюсь с ними. Они, наверное, думали, что я побегу от них или закричу. Но я спокойно направлялась к ним — это, как мне показалось, их немного смутило. После вежливого „Хайль Гитлер!“ они попросили меня предъявить документы. Я начала рыться в сумочке и сделала вид, будто забыла документы дома».
«Мне очень жаль!» — сказала я. — «Удостоверение личности я забыла дома. Могу показать вам свое старое почтовое удостоверение».
Один из них взял удостоверение и стал внимательно разглядывать мою фотографию. «Ваше имя?» — как бы между прочим спросил он.
«Роза Гемберг», — ответила я.
«Когда и где родились?»
«12 октября 1908 года в Бойтене».
Он снова стал рассматривать удостоверение. Я поглядела в сторону автомобиля — мне захотелось узнать, нет ли там еще кого-нибудь. На заднем сиденье я увидела двоих — мужчину и женщину. Лицо женщины было мне незнакомо, а вот мужчину, как мне показалось, я уже где-то видела. Заметив, что я смотрю на него, мужчина быстро отвернулся — теперь я видела только его профиль. «Определенно я его где-то видела», — подумала я. — «А он, кажется, сомневается — действительно ли принял меня за какую-то
