не заглядывали, и ванная с туалетом.
«Здесь ты каждую неделю будешь мыться», — сказал мне Хотце. — «Наверху только умывальник и туалет».
Он посмотрел на мать. Та нашла все очень уютным, и когда мы вернулись в столовую, сказала ему об этом.
Но еще раньше Хотце показал нам второй этаж. По узкой лестнице мы поднялись наверх. Прямо напротив лестницы была маленькая комната. Из нее открывалась дверь в комнату побольше с примыкающим к ней санузлом. В обеих комнатах были окна, выходившие на соседний участок.
Я с любопытством подбежал к окну. «Здесь нам нужно быть особенно осторожными», — сказал Хотце, оттаскивая меня от окна. — «Наш сосед нацист.
Контактов друг с другом мы не имеем, но я уверен, что мое прошлое ему известно. Старайтесь не показываться ему на глаза. Будет лучше, если он совсем не будет знать про вас. На обоих окнах есть жалюзи. Но их нужно опускать только ближе к вечеру. Днем вы должны их поднимать. Если жалюзи будут опущены целый день, это сразу бросится в глаза».
«Но сейчас-то мне можно посмотреть», — попросил я.
«Хорошо, только подойди поближе к окну. А если он теперь нас видит, не беда — у меня ведь могут быть гости!»
Я поглядел на дом напротив. Гардины на окнах были задернуты, казалось, там никого нет.
«Лучше всего вам обоим оставаться в маминой комнате», — сказал мне Хотце. — «Если смотреть из соседского окна, в ней почти ничего нельзя увидеть. Да к тому же на окнах комнаты есть гардины. После того, как комнату проветрят, их обязательно нужно задергивать».
Взглянув на жену, он положил руку на ее плечо.
«Извини, я совсем забыла», — сказала фрау Хотце.
Она быстро подошла к окну и задернула гардины.
«Спать ты будешь в передней комнате — настоящий мужчина должен предоставить комнату с умывальником даме».
Хотце весело посмотрел на меня.
В отличие от комнат первого этажа обе комнаты были очень светлыми. Обставлены они были скромно. В моей комнате стояли кровать, стол, стул, шкаф. В комнате матери мебель была точно такая же, только вместо одного там было два стула. Вся мебель была выкрашена в белый цвет и казалась сделанной своими руками. Обе комнаты мне понравились.
«Так вот», — продолжал Хотце. — «Я не могу точно оценить любопытство нашего соседа, но от полевого бинокля даже гардины не защитят. Поэтому если кому-то из вас нужно пройти по комнате, желательно делать это как можно дальше от окна или пройти мимо него пригнувшись. Хорошо бы делать это уже с сегодняшнего дня. Да к тому же это неплохое спортивное упражнение, правда ведь?» — он улыбнулся и ласково взъерошил мои волосы. «Выходить на улицу тебе нельзя — дома здесь стоят слишком близко один к другому. Никогда не знаешь, что у соседей на уме — люди-то ведь всякие бывают! Ну, что вы на это скажете?»
Мать кивнула и тоже улыбнулась. «Ночью мы будем ходить согнув колени, а днем потренируемся проползать под подоконником».
Хотце не знал, шутит мать или говорит серьезно. Однако он был настроен по-деловому и в заключение сказал, что закрывать или открывать окна могут только его жена или Мартхен.
Иногда, находясь в очень светлом помещении, я и сегодня ощущаю какую-то внутреннюю необходимость пройти мимо окна пригнувшись.
Позже Мартхен успокоила нас, сказав, что на самом деле все не так уж страшно. Но тем не менее мы проходили мимо окон пригнувшись. Это отрицательно повлияло на нашу осанку — мы стали горбиться, особенно мать. Я был меньше ростом, поэтому горбился не так сильно. Мать пыталась исправить свою осанку — она занималась гимнастикой и заставляла меня тоже делать физкультурные упражнения. Однако ее стали мучить довольно сильные бои в спине. Особенно это было заметно, когда она поднималась со стула.
Мартхен часто приглашала нас спуститься вниз. На окнах первого этажа были жалюзи и плотные гардины. Если гардины задернуть, то снаружи невозможно было увидеть, что происходит в комнате.
Фрау Хотце доставляло большое удовольствие беседовать с матерью о политике. Она почти каждый вечер приглашала нас в столовую, угощала меня домашним лимонадом, а мою мать — рюмочкой яичного ликера.
«Неужели ты никогда не интересовалась политикой?» — удивлялась фрау Хотце.
«Когда у женщины больной муж и двое сыновей, времени на подобные вещи уже не остается», — осторожно отвечала мать, прихлебывая свой ликер маленькими глотками.
«Но ведь это всегда было так важно!»
«Да, верно. Но мой муж был болен туберкулезом и не мог работать. Поэтому я сама должна была зарабатывать, чтобы кормить семью, да еще оплачивать ежегодное лечение мужа в туберкулезном санатории. Из-за болезни муж не мог заниматься торговлей, и мне ничего другого не оставалось, как самой вести магазин. Тогда евреи еще имели на это право при условии, что у них есть компаньон-ариец. И так продолжалось до 1938 года. Я покупала в Хемнице чулки и трикотаж, и мы с Лоной Фуркерт продавали эти вещи в нашем магазине. Торговать я не очень-то умела, у Лоны в этом деле было больше опыта. „Ты слишком скованно держишься“, — говорила она мне. — „Продавец должен привлекать людей, улыбаться покупателям, шутить с ними“. Сама Лона прекрасно умела это делать. Комплимент, улыбка, веселая шутка — и люди смеялись в ответ, и Лона объясняла им, как можно дешево купить качественный товар в нашем магазине, и редко кто уходил без покупки. Позднее я выучила наизусть ее шутки и даже употребляла их. Но все равно у меня никогда не получалось так, как у Лоны. У нее это было в крови. Мы ведь так и познакомились — она обратилась ко мне с какой-то шуткой, мы разговорились. А через некоторое время стали вместе работать. Я замещала Лону, когда ей нужно было идти в суд из-за Фуркерта, а когда мне нужно было кормить детей, она оставалась в магазине. Лишь много позже, где-то в 1938-м, Лона и мой муж открыли на Кайзер-Вильгельм-штрассе магазин побольше. Муж тогда опять чувствовал себя лучше. Однако настоящий коммерсант из него не получился. Бывало, он так углубится в свои книги, что даже не замечает пришедших в магазин покупателей. Поэтому вести дела продолжали мы с Лоной. Мужу было необходимо санаторное лечение, Лона должна была оплачивать адвокатов (кстати, Фуркерт тогда проиграл процесс), поэтому нам были нужны деньги».
«Но ведь это же был Лонин магазин!» — перебила фрау Хотце.
«Конечно, евреи больше не имели права заниматься торговлей. Но ведь все — и Лона, и мы с мужем — вложили в этот магазин деньги. Магазин перевели на имя Лоны, и все было в порядке! Да он и сейчас еще не закрыт, иначе нам с сыном было бы вообще не прокормиться в нашем нелегальном положении!»
«Я знаю. Лона порядочная женщина, но ее муж — уголовник».
«Зато он веселый и никогда не унывает. Его слабость только в том, что он тащит все, что плохо лежит».
Мартхен рассмеялась и обернулась к сестре:
«А разве ты его знаешь?»
«Карл однажды приводил его к нам. Фуркерт тогда был опять на свободе».
«Где же Карл с ним познакомился?»
«Когда Карла в первый раз арестовали, его поместили в камеру с уголовниками. Нацисты надеялись, что ему еще и от уголовников достанется.
Так оно и вышло. Поколотили его тогда изрядно. Но глаз ему на первом допросе нацисты выбили. Во всяком случае, Фуркерт был к нему расположен и взял под свое покровительство. А среди уголовников Фуркерт пользуется авторитетом. Кстати, сейчас он опять сидит. На этот раз, кажется, в Заксенхаузене».
Мать вздрогнула. «А разве там и уголовники сидят?»
«Конечно».
В тот вечер Хотце вернулся домой с ящиком пива, и вся эта болтовня возобновилась с новой силой.
