и Редлих предложил нам переночевать здесь, в подвале. Он даже предусмотрительно принес в подвал перины.
«Возьмите в руки — чувствуете, какие легкие? Мне их в Польше сделали. Из гусиного пуха. У нас в Германии уже давно ничего подобного нет. Наше начальство посылало эти перины домой в почтовых вагонах. А кое-что мы и для себя припасли. Ведь эти перины почти ничего не стоили! Да еще мы бутылки с водкой в них заворачивали. Правда, водка стоила гораздо дороже».
Как мы и предполагали, на следующий день Кэте Нихоф тоже не появилась.
Мать стала готовить на всех еду. Редлих, похоже, был очень рад этому.
«Сейчас он чувствует себя кормильцем, отцом семейства. Этого ему давно уже нехватает. Машинистом он работает теперь не всегда, от случая к случаю, если где-то поезд взорвался и погибшего машиниста заменить некем. Год назад его уволили по болезни — нервы были не в порядке. И теперь он вроде пенсионера», — рассказал мне Рольф, когда старый Редлих снова был в отъезде.
«Ему запрещено рассказывать о своей работе, но он нарушает этот запрет и всегда рассказывает мне, куда и зачем он ездил. Когда-нибудь ему достанется из-за его легкомыслия».
«А что же у него было с нервами?» — спросила мать.
«Это с ним уже давно. С тех пор, как мать не живет с нами. Поэтому он так радуется тому, что вы теперь для нас готовите. Теперь он чувствует себя дома».
«Но ведь он же здесь на самом деле у себя дома!»
«Он никогда этого не ощущал. И всегда говорил об этом», — объяснил Рольф. — «Но мне этот дом очень нравится. А ты как считаешь?»
«Мне бы хотелось остаться здесь».
Рольф похлопал меня по плечу.
«Надеюсь, что фрау Нихоф не спешит возвращаться».
«Он мой лучший друг», — думал я. — «Однако он что-то не договаривает, скрывает от нас, хотя наверняка в курсе дела».
Я заговорил об этом с матерью, но она только сказала:
«Конечно, Редлихи все знают, но мне это безразлично. Пока они не побежали доносить гестапо».
Когда старый Редлих возвращался из своих поездок, он всегда привозил какие-нибудь продукты. Он набивал дом разными припасами, как хомяк набивает припасами свою нору. Теперь в распоряжении матери было достаточно муки и сахара. Иногда Редлих привозил яйца. Мать даже могла печь любимые всей нашей семьей пирожки с картофелем и жареным луком.
Когда Редлих попробовал эти пирожки в первый раз, он пришел в неописуемый восторг.
«Где вы научились это делать?»
«Меня научила моя русская подруга», — ответила мать коротко, положив этим конец дальнейшим расспросам.
Оба Редлиха — старый и молодой — боялись только одного: неожиданного появления Кэте Нихоф. Я, в свою очередь, тоже был вполне доволен ее отсутствием. Лето прошло просто замечательно. После налетов мы с Рольфом отправлялись в лес и искали там бомбовые осколки. Однажды мы нашли даже части сбитого самолета, хотя поблизости не было ни одного мертвого янки или англичанина. Мне было хорошо в доме Редлихов и хотелось, чтобы эта жизнь длилась как можно дольше.
Однако осенью 1944 года это прекрасное время закончилось.
Бомбардировщики союзников проникали все дальше на восток — наверное, для того, чтобы расчистить путь русским.
Во время одного из ночных налетов дом Редлихов превратился в руины. Мы с матерью сидели в подвале. Оба Редлиха были приглашены к кому-то на день рождения и еще не вернулись. Этот налет был особенно яростным. Разрывы бомб следовали непрерывно, один за другим. Залпов зениток мы уже не слышали, зато пулеметные очереди и разрывы бомб слышались все ближе и ближе. Отвратительно свистели авиационные мины. Мы уже думали, что налет вот-вот прекратится, как вдруг услышали несколько не очень сильных глухих ударов.
Звук был такой, как будто кто-то стучал в железную дверь. Потом что-то затрещало. Шум шел со стороны сада, и свет, проникавший в подвальное окошко, становился все ярче. Внезапно раздался мощный удар. Пол подвала повело в сторону. На меня посыпались пакеты с мукой и сахаром. Лампочка в подвале погасла. Однако благодаря багровым отблескам в подвальном окне я смог как-то ориентироваться.
«Мама!» — закричал я.
В ответ — ни звука. Хорошо, что подвал не был таким уж большим. Ползая по полу, я шарил вокруг руками, пытаясь отыскать мать, и не переставая звал ее. Наконец я услышал тихий стон.
Ее отбросило к окну. Она слабо шевелилась, постанывая.
«Что с тобой? Ты ранена?»
«Думаю, что нет. Не шуми, тише. Вдруг снаружи люди!»
«Ты ударилась? Где у тебя болит?»
«Меня что-то ударило по голове».
Я ощупью подполз к ней и сел у стены. Положив голову матери к себе на колени, я осторожно ощупал ее лицо.
«Нет, не здесь», — сказала она. — «Мне что-то свалилось прямо на голову. Наверное, одна из бутылок с вином с полки упала».
Я провел рукой по ее голове. Волосы были чуть жестковатые, как солома.
Мать тихо вскрикнула.
«Ну и здоровая же шишка у тебя на затылке!. Нужно проверить — нет ли крови».
«Пощупай еще разок, а потом постарайся на свету рассмотреть свои пальцы».
В подвале становилось все жарче. Я еще раз ощупал затылок матери. Она снова вскрикнула. Осторожно усадив ее у стены, я встал и посмотрел на свои пальцы. Крови на них не было.
«Ну, значит, ничего страшного».
Она попыталась подняться и чуть не упала.
«Наверное, у тебя сотрясение мозга. Или перелом черепа. А может, еще что-нибудь приятное в этом роде».
«Прекрати эти дурацкие шутки!» — рассердилась мать. Я с облегчением вздохнул: сердится — значит, все в порядке.
«Открыл бы ты дверь! Здесь невыносимо жарко».
Я попытался нажать на ручки железной двери подвала. Они были страшно горячие.
«Не могу», — сказал я. — «Дверь заклинило!»
Мать со стоном поднялась и стала рядом со мной. Дотронувшись до двери, она тут же отдернула руки.
«Господи, она же горячая, как печная конфорка! Почему дверь такая горячая?»
«Думаю, наш дом горит. И сад тоже. Другой причины быть не может».
Мы подошли к окну. «Давай», — сказала мать. — «Я приподниму тебя, а ты попытайся расшатать оконную решетку. Вдруг она откроется!»
Мать снова была решительной и собранной. Что за женщина! Она приподняла меня, и я стал осматривать решетку в поисках какого-нибудь шарнира или задвижки. Ничего! Тогда я изо всех сил, обжигая руки, попытался потянуть решетку вниз.
Мать больше не могла держать меня и опустила на пол. Я поискал скамейку, и мы сели.
«Так бы и я могла», — услышал я голос матери. — «И поднимала я тебя зря. Бесполезно».
Жара становилась все невыносимее.
«Если мы еще какое-то время будем оставаться здесь, мы задохнемся».
«Задохнемся?» Мать нервно захихикала. «Я бы этого не сказала. Мы просто зажаримся — так будет вернее».
«Ну, хватит. Кончай шутить! Нам нужно отсюда выйти».
«Да, ты прав. Конечно же, нам нужно отсюда выйти! У нас с тобой два выхода — либо через дверь, либо через окно. Какой из двух мы выберем?»
