танки. Мы смотрели на них, не отрываясь.
«А где ты так хорошо немецкий выучила?» — спросила Мартхен.
«Дома мы говорили по-немецки, по-польски и на идиш. Я ведь родилась в Австро-Венгрии. Мой отец был офицером австрийской армии и погиб во время первой мировой войны».
«Хорошо, хорошо».
Мартхен втащила мать в дом и закрыла за собой дверь. Обе, казалось, совершенно забыли обо мне. Я стоял у садовой калитки и глядел на русских солдат, на их гимнастерки, на их небритые лица, на украденные перины, на которых спали эти уставшие люди.
«Русские совсем непохожи на выигравших войну», — подумал я.
А может, это и не русские вовсе, а замаскированные эсэсовцы? Все происходящее было для меня совершенно невероятным. Мать сказала — теперь мы сможем жить «как нормальные люди». А что это такое — «жить как нормальные люди»? Я просто не мог представить себе, как можно жить, не прячась, не скрываясь. Это стало для меня «нормальной» жизнью. Но может быть, когда-нибудь все и изменится.
Я не мог отвести взгляд от проходящих мимо танков и терпеливо ждал, пока последняя машина не скрылась из виду. Неужели именно с этими танками Рольф думал справиться с помощью своего ручного гранатомета? Я медленно направился к дому. Мартхен с матерью сидели в гостиной. Мартхен крутила ручки радиоприемника. На столе стояла бутылка яичного ликера.
«Посиди с нами», — сказала Мартхен. — «Я думаю, тебе тоже можно немного выпить. Сегодня мы празднуем наше второе рождение».
«Родиться заново может только тот, кто перед этим умер».
«Правильно!» — воскликнула мать и залпом выпила еще одну рюмку. — «Мы и были мертвыми».
Мартхен тихонько выругалась — она никак не могла поймать БиБиСи.
«Зачем тебе это нужно?» — спросила мать. — «Англичане наверняка скажут то, что мы уже знаем — русские уже в Берлине. Оставь в покое радиоприемник!»
Обе женщины пили, пока не опустела бутылка. Я охотно выпил бы еще рюмочку — сладкий ликер мне понравился.
«Мне нужно предупредить Рольфа. Я знаю его — он способен стрелять по этим русским громадинам из своего ручного гранатомета. Это безумие!»
«Ты не сможешь его предупредить», — возразила Мартхен. — «Для этого ты должен перейти через русские рубежи. А об этом даже думать нельзя!»
Внезапно в дверь громко постучали. (Мы совсем не слышали, как кто-то вошел в сад и подошел к дому). Мужской голос прокричал что-то по-русски. Потом в дверь забарабанили чем-то тяжелым.
«Нужно открыть дверь, Мартхен. Они кричат: „Открывай!“»
«Ты пойдешь со мной?» — спросила Мартхен.
Мать встала из-за стола. Я тоже хотел подойти к двери.
«А ты останься здесь!» — сказала мать.
Обе женщины вышли в прихожую, закрыв за собой дверь. Подойдя к закрытой двери, я прислушался, пытаясь понять, что происходит в прихожей. Я услышал, как открылась наружная дверь. После этого события стали развиваться стремительно. Русские оттеснили обеих женщин от входной двери. Мать протестующее сказала что-то по-русски. Однако ее протесты были бесполезны.
Дверь в гостиную с шумом распахнулась. Я отлетел в сторону и чуть не ударился головой о край стола. Двое русских втащили в комнату Мартхен и мою мать. Один из русских поднял автомат и прицелился в Мартхен. Подскочив к нему, мать отвела автомат в сторону. Она что-то прокричала солдату по-русски, указывая на Мартхен. Солдат в нерешительности обернулся к двери.
В комнату вошел еще один русский в офицерской форме. Они о чем-то тихо заговорили друг с другом. Потом те двое, которые появились первыми, быстро подошли ко мне и к Мартхен и стали тащить нас из комнаты.
Мартхен не сопротивлялась, но я кричал так, как будто меня резали. Я даже попытался ударить одного солдата кулаком в живот, но он завернул мне руки за спину. Мне было очень больно.
«И это наши освободители?» — закричал я, обращаясь к матери. — «Они такие же, как нацисты!»
«Только не реветь».
Это было единственное, о чем я тогда думал. Но от боли у меня на глазах выступили слезы. Мать совершенно спокойно сказала что-то третьему военному. Внезапно я почувствовал, что меня отпустили. Мой мучитель вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась.
«Нам нельзя оставлять Мартхен одну с этим говнюком!» — прорыдал я. — «Он же убьет ее!»
«Успокойся, ей ничего плохого не сделают», — ответил третий русский на хорошем немецком языке. Говорил он почти без ошибок. «А с вами — с тобой и твоей мамой — я хочу поговорить наедине».
Только теперь я смог рассмотреть его как следует. «Он похож на кинозвезду», — подумал я. — «Если бы не эта дурацкая военная форма — она ему совершенно не к лицу».
Он попросил нас сесть и сам сел рядом со мной.
«Ты ведь немецкий мальчик?» — приветливо спросил он.
«Да», — сказал я.
«Хорошо».
Он обернулся к матери.
«Ты говоришь по-русски?»
Мать утвердительно кивнула.
«Откуда ты знаешь русский?»
«Я родилась в русской части Польши. После первой мировой войны моя семья переселилась в Германию».
«Вы эмигрировали?»
«Да».
«Вы бежали от Красной Армии?»
«Я думаю, нет», — быстро возразила мать. — «Скорее, от казаков».
«Говори помедленнее!»
Мать снова кивнула.
«Где твой муж?»
«Умер», — сказала мать.
«Когда он умер?»
«Пять лет назад».
«В Германии?»
Этот тип все больше действовал мне на нервы. «Что он хочет от мамы?» — спрашивал я себя. — «Здесь достаточно немок, путь их он и допрашивает.
Почему именно мою маму?»
«Где он умер?» — несколько строже продолжал спрашивать русский.
«В ка-цет».
«Господи, ведь она с трудом вытащила отца оттуда!» — подумал я. — «Почему мама об этом не сказала?»
«В ка-цет», — повторил русский.
«Это сокращение от слов „концентрационный лагерь“», — медленно сказала мать.
«Знаю, знаю, но ты долго думала, прежде чем сказать, где умер твой муж. Слишком долго думала».
Он вдруг пристально посмотрел на меня.
«Ты же приказал мне говорить медленно», — сказала мать. Она обращалась к русскому на «ты», но это, по-видимому, его ничуть не удивило. Он по-прежнему не спускал с меня глаз.
«Почему твой муж был в концлагере?»
«Он был еврей».
Вздрогнув, русский перевел взгляд на мать.
«Значит, ты немка, а твой муж был еврей?»
