пародию. Пожалуй, даже еще больше, чем прочитанный перед этим «Кадиш».
«Маме, наверное, смешно», — вдруг подумал я. И прервался, не договорив «Шма, Исраэль» до конца.
«Больше не хочу», — сказал я, повернувшись в его сторону.
Он плакал. Лицо его оставалось бесстрастным, но из глаз лились обильные слезы, как будто у него внутри открыли водопроводный кран. Он вытащил из брючного кармана платок и вытер лицо.
Дверь открылась, и кто-то втолкнул в комнату Мартхен. Выглядела она слегка растрепанной, лицо приобрело какой-то желтоватый оттенок, но, похоже, русские не сделали ей ничего плохого. Мать тотчас же подбежала к Мартхен, усадила ее на диван и села рядом.
«Он ничего тебе не сделал?» — спросила Мартхен.
Мать отрицательно покачала головой. Я демонстративно сел рядом с Мартхен. Рядком, как куры на насесте, сидели мы на диване и смотрели на сидящего перед нами мужчину, который так же внимательно разглядывал нас.
«Ты коммунистка?» — обратился он к Мартхен.
«Нет».
Он снова посмотрел на меня.
«Ее сестра и муж сестры — коммунисты», — сказал я.
«Где муж твоей сестры?»
«В концлагере», — ответила Мартхен.
Она отвечала коротко и даже чуть резковато. Русский же, напротив, старался быть вежливым.
«В каком концлагере?»
«Маутхаузен. В Австрии».
«Это далеко отсюда».
«В последнее время всех политических отправляют туда».
«А твоя сестра?»
«Она умерла».
Он снова бросил на меня короткий взгляд.
«Она умерла в концлагере Равенсбрюк от воспаления легких», — объяснил я.
Русский подтянул свой стул поближе к дивану. «Но муж твоей сестры был коммунистом?»
«Он и сейчас коммунист».
«Хорошо, и твоя сестра тоже была коммунисткой?»
Я видел, что силы Мартхен на исходе. Еще несколько подобных вопросов, и она окончательно потеряет самообладание. Русский, видимо, тоже заметил ее состояние.
Он встал и перегнулся через стол.
«Тебя зовут Мартхен?» Он внезапно заговорил с ясно слышимым еврейским акцентом.
«Мартхен, мы сейчас выпьем за наше примирение».
В комнату вошли два солдата и поставили на стол две полных бутылки. Из кухни они принесли большие кофейные чашки.
«У нас есть рюмки», — сказала Мартхен. Она с удивлением смотрела на русских.
Не обратив внимания на заявление Мартхен, они наполнили чашки до краев.
Офицер встал, подняв свою чашку.
«Выпьем за мир и за победу над Гитлером».
Нам тоже пришлось встать. Моя чашка осталась стоять на столе. Один из солдат сунул ее мне в руки.
«Ты прочел „Кадиш“ в память о своем отце, выпей теперь за упокой его души и за победу над Гитлером. Повтори за мной: „Да живем мы вечно!“»
«Да живем мы вечно!» — повторил я.
«А теперь пей!»
«Мне станет плохо».
«Ты уже мужчина. Пей!»
Я увидел, как русские поднесли свои чашки ко рту и залпом выпили их содержимое. Мартхен с окаменевшим лицом тоже сделала глоток. Мать смотрела на меня полными испуга глазами.
«Однажды мне пришлось выпить целый стакан касторки. И с этим я тоже обязательно справлюсь!» — подумал я. Зажмурившись, я отхлебнул из чашки.
Когда я проснулся, то увидел, что лежу в спальне Мартхен на ее кровати.
На краешке кровати сидела Мартхен.
«Они выставили возле нашего дома охрану. Этот офицер — из Ленинграда. А уж пьет он! Прямо бездонная бочка! И как ты думаешь, что делает твоя мама? Пьет вместе с ним!»
«А почему я лежу здесь?»
«Ты выпил всю чашку до конца. И сразу отключился, упал, как подкошенный».
Она похлопала меня по руке.
«Ты вел себя молодцом».
«А что мне оставалось делать? Видит Бог, мне это совсем не понравилось».
«И все же хорошо, что ты выпил. Русские очень обижаются, если кто-то отказывается выпить с ними».
«Да это было мне совсем нетрудно. Я просто очень устал».
«Не обманывай меня. Я тебя добрых полчаса над унитазом держала!».
«А где мама?»
«В гостиной с русским».
«Что она там делает?»
«Пьет».
Мать, конечно, выпила совсем немного. А ковер под столом вонял спиртным еще долго, пока мы не отдали его в чистку. И сам я даже спустя много времени не переносил запаха алкоголя.
Этому русскому офицеру я обязан своим отвращением к спиртным напиткам.
Звали его Василий Яковлевич Тункельшварц. Он был пианистом. Однажды он приволок откуда-то пианино и по вечерам устраивал для нас концерты.
Он был потрясающим пианистом. Больше всего мне нравилось, когда он играл Баха или Генделя или исполнял на пианино пьесы для клавесина.
«Как этот народ мог иметь столько прекрасных композиторов?» — каждый раз говорил он.
Тункельшварц имел звание капитана и поэтому мог многое себе позволить.
Пять лет он оставался гарнизонным офицером, но в ходе постоянных чисток внутри армии был отозван в Советский Союз. И хотя мы обменялись адресами, я больше о нем никогда не слышал.
В апреле 45-го он был комендантом Каульсдорфа и освободил наш дом от всяких посягательств.
Фронт все ближе подступал к центру города. Однако тогда нас это не слишком беспокоило, хотя его приближение мы ощущали.
Василий снабжал нас русским черным хлебом и в большом количестве луком.
Мне становилось плохо уже от одного вида этих продуктов.
Когда русские стали поставлять продукты питания в первые магазины и возле них выстраивались длинные очереди, мать могла проходить в эти магазины сразу, не выстаивая часами в этих очередях. А охрану возле нашего дома не снимали вплоть до капитуляции.
«В действующих частях люди хорошие», — говорил Василий. — «Они ведут себя более или менее прилично. Но в тылу встречаются настоящие бандиты. Они насилуют женщин и вообще быстро расправляются с населением. Но это пустяки по сравнению с тем, что творили в нашей стране немцы».
Постепенно все больше женщин-соседок находили убежище в нашем доме. Они приносили с собой матрацы и располагались где могли. Даже на кухне. Василий был не слишком доволен этим, но молчал. Только по вечерам, когда он возвращался со службы, все, кроме нас, должны были освобождать гостиную.
Нашу соседку фрау Риттер, жившую на противоположной стороне улицы, насиловали неоднократно.
