Кабанов вытащил из кармана зажигалку, дал прикурить Сандлеру, после чего прикурил сам.
— Отец мой, да и дед, зажиточными были до революции, — выпустив в потолок струю сизого дыма, начал рассказывать Кабанов.
— Кулаки, значит, — кивнув, затянулся Михаэль.
— Угу, — согласился полицай, — так нас рвань кабацкая, голозадая прозвала. Не кулаки мы, а настоящие хозяева землицы русской… Были… Так-то… Хлебушек сеяли, растили, всю Рассею им кормили. А как только голытьба власть ухватила — враз всего нажитого непосильным трудом и лишили!
— Знакомая песня, — вновь кивнул немец, наполняя повторно стопки горилкой.
— Угу, хватает нашего брата… Батяньку мово когда раскулачили, я еще совсем сопляком был… С мамкой остался, да с бабкой старой. А батька в леса убег. Долго его краснопупые споймать не могли: много он им крови пустил. Я все с ним порывался, да не брал батька с собой… Наказал значит: перед властью сермяжной от него, отца родного, откреститься… Мол, не в ответе сын за отца… Так и сделал. Но еще пуще прежнего завещал батька мой, что если пошатнется ненавистный режим — посильней толкнуть, чтобы рухнул… Как только война началась, призвали меня в РККА… Воюй, мол, гражданин за счастье свое… Да просчитались: при первой же возможности я к немцам перебег. Вместе с вашими глотки коммунякам у Каминского с удовольствием рвал, разве что не зубами. Думал, рассчитаюсь с ними за все хорошее… За все обиды семейства моего. После «Уральского котла» комиссовали меня по ранению из регулярных частей. Но я рапорт подал, чтобы меня в тыловую антипартизанскую зондеркоманду перевели. Уважили, значит… Три года я по лесам еврейских комиссаров гонял…
— Я так и понял, — Сандлер затушил сигарету о край стола и бросил окурок в пустую тарелку из-под салата.
— А-а-а, видел? — Кабанов прикоснулся к серебряному овальному знаку с изображением клубка змей, пронзенных мечом. — Чуть-чуть до золотого не дотянул… Потом в госпиталях чуть не год… А потом уж и сюда… Почитай, после всего — на синекурную должность… Здесь-то курорт, только отморозков, ну подчиненных, — пояснил он, — осаживай время от времени, чтобы не борзели…
— Так и чего тебе не хватает? — Сандлер взял со стола наполненную стопку, поднес к глазам, и в течении нескольких секунд смотрел сквозь нее на Кабанова. — Служба не в тягость: сам сказал, что настоящая синекура. Пенсию, небось, тоже получаешь, ордена и медали имеются. А что-то не понимаю… — Сандлер выпил и сморщился. — Уф, знатная горилка! Что не так?
— Все не так! — угрюмо произнес полицай. — Я когда с коммуняками бился, знаешь, о чем думал?
— Ну, просвети.
— О свободе… Думал, вот поквитаюсь, со своей земли эту погань вычищу, и заживу…
— Так живи! Кто тебе мешает?
— Извини, герр офицер, но ты наверное не расслышал: я сказал со СВОЕЙ земли. А оказалось, что никакой своей земли нет и в помине — ВАША она. И никакой свободы нет, а уважением и не пахнет. Все мы русские, украинцы, белорусы — славяне, одним словом — звери и недочеловеки! Унтерменш! Выродки собачьи! А вчера у меня сына единственного отняли! Сам сколько раз по директиве вашей поганой, детишек собирал… Вот и меня, иуду, эта участь постигла! Вот и задумался я: а какая разница? Что коммуняки, что фрицы — не один ли хер? Только краснопупые хоть детишек у мамки с папкой не отымали… А ваши — подлинные нехристи! Даром, что на прягах «с нами Бог» писано! Нету с вами Бога… Нету! И с нами его тоже нет! — Полицай хватил бутылку и приложился к горлышку. — Ну вот, — выхлестав за несколько больших глотков почти половину бутыли, прохрипел он обожженным горилкой горлом, — теперича и помирать не страшно! Ничего у меня не осталось в этой жизни… Давай, — он рванул китель на груди, — стреляй, твое арийское величество! Стреляй уже, мочи нет терпеть все это дерьмо!!! — из глаз Иннокентия неожиданно брызнули слезы.
— Заткнись! — рявкнул Сандлер, хлестко стеганув Иннокентия по лицу ладонью. — Раскис, как баба! Соберись! Ничего у него не осталось… А жена? Жена-то у тебя есть?
— Есть, — кивнул Кабанов, судорожно вытирая кулаками слезящиеся глаза. — Утром из петли вынул — не смогла пережить потери сына… Сейчас в госпитале… Выживет, или нет — не знаю…
— Вот что я тебе скажу, Иннокентий, — произнес Сандлер, ложа руку на вздрагивающие плечи полицая, — беда имеет свойство приходить, когда её не ждешь… Дерьмо случается гораздо чаще, чем мы этого хотим. Иди домой, проспись, а после найдешь меня в «Псарне». Знаешь, где это?
Кабанов кивнул.
— Есть у меня одна идейка, как помочь твоему горю… Я постараюсь вернуть твоего сына.
— Как? — вскинулся уже потерявший всякую надежду Иннокентий.
— Завтра расскажу. На трезвую голову. А сейчас иди домой. И молись, чтобы супруга выжила.
— Да-да, иду… герр… офицер…
— Как доберешься до школы, спросишь мастера-наставника Михаэля Сандлера. Это мое имя.
— Да, я все сделаю, герр Сандлер! — В потухшем взгляде Иннокетия появился проблеск надежды.
Полицай поднялся из-за стола и направился к дверям.
— И вот еще что, Кеша, — остановил его немец, — маленький совет: держи язык за зубами! А лучше, вообще забудь о том, что ты сейчас мне говорил. В гестапо тоже не дремлют: за такие разговоры я тоже головой могу поплатится… Ну, ты понял, о чем я?
— Да, понял, — послушно произнес полицай. — Герр Сандлер… Да я за вас…
— Не говори гоп, Кеша! Я сказал, что попытаюсь помочь… А вот выйдет, или нет… Ладно, иди, завтра поговорим.
Когда Кабанов, накинув шинель, вышел из харчевни, Сандлер повернулся к мальчишкам:
— Ну, что уши развесили?
— Да мы и не слышали ничего, герр Сандлер, — первым сообразил Вовка.
— Вот и хорошо, что не слышали, — удовлетворенно кивнул немец. — А то уши-то на раз можно отчекрыжить. Да и языки укоротить не проблема… Эй, хозяин, долго еще ждать?
— Не бажайте беспокыться — усё готово! — Словно чертик из коробочки выскочил из кухни Волосюк., балансируя подносом, заставленным разнообразной снедью.
— Вот и здорово! — в предвкушении потер руки Сандлер. — Наконец-то поспел праздничный обед!
С утра зарядил мокрый снег. Дорога вмиг раскисла, превратив набитую машинами грунтовую колею в два канала, заполненных вязкой грязью. Кабанов аккуратно вел мотоцикл по центру дороги, стараясь не соскользнуть в колею. И так уже грязью из под колес забрызгало старую плащ-палатку, благоразумно прихваченную из дома. Иннокентий осторожно переехал глубокую лужу: не хватало еще объявиться на «Псарне» облитым грязью. Свернув на просеку, ведущую к старой барской усадьбе, в который на нынешний момент и располагалась военная спецшкола для неполноценных детей, Кабанов вздохнул с облегчением. Заросшая жухлой травой лесная дорога не раскисла, а лишь слегка подернулась выпавшим снегом. Инокентий протер рукой залепленные снегом стекла мотоциклетных очков и прибавил скорость. Не обращая внимания на промозглый ветер, пробирающий до костей, Кабанов не переставал думать о поведении странного немца, вселившего в него некую надежду на будущее. Маленькую, убогую, но все-таки надежду. Заехав с утра в госпиталь, Кабанов узнал, что здоровье супруги вне опасности — «жить будет», сказал старый фельдшер, не первый год «пользующий» неполноценных. «Пока подержим её на снотворном, до полного выздоровления, — добавил он, принимая «само собой причитающуюся благодарность» в виде денежных знаков, — а дальше посмотрим».
Вскоре из-за поворота показалась высокая стена, обнесенная поверху колючей проволокой. Проехав вдоль нее пару сотен метров, Кабанов уперся в покрытый ледяными потеками полосатый шлагбаум. В качестве КПП руководство школы использовало большие арочные ворота усадьбы. Обветшавшую арку, некогда украшенную вычурной, а ныне обвалившейся лепниной, украшала большая вывеска с нарисованным гербом школы: оскаленная собачья морда над скрещенными метлами — «Псарня». Из пристроенной сбоку деревянной будки выскочил мальчишка-караульный.
— Курсант Пахомов! — представился он Кабанову. — К кому следуете?
