— И вы можете описать этого фонарщика?
— Нет.
— Вообще ничего не можете о нем сказать?
— Нет.
— Его имя? Лицо? Участок?
— Ничего, — сказала она, подняла глаза, и ее взгляд потерялся где-то у него за плечом.
Обернувшись, Гроувс увидел, что она смотрит на фонарь с Фишмаркет-клоус, и вдруг понял и с восторгом ухватился за эту мысль: ее новое откровение — спонтанная выдумка. Она опять играла с ним, а зачем, по-прежнему было неясно.
— Да, — сердито сказал он, — вам следует пойти нам навстречу, милая.
— Я иду навстречу.
— Я могу повернуть дело так, что вас высекут. Или повесят, если вы замешаны в преступлении.
И снова в какой-то момент Эвелина не смогла совладать с собой. Она сверкнула на него глазами, как своенравный пес, но тут же опустила голову, ругая себя и кусая губы.
Он никак не мог разобраться в своих чувствах.
— Это все? — услышал он свой голос и сглотнул.
Эвелина подавленно молчала, и вдруг ему показалось, что она сейчас заплачет.
— Иди… тогда идите, сударыня.
Она пошла к двери, опустив голову. Но теперь, при виде ее покорного отступления, Гроувс решил, что недостаточно запугал ее, и, подчиняясь какому-то импульсу, обогнул стол, по непонятной причине испытывая настоятельную потребность до нее дотронуться.
— Еще два слова.
Она остановилась, опершись на ручку двери.
— Я редко встречал людей, похожих на вас, — искренне сказал он, в последний момент отдернув руку. Он вдруг испугался, что она вцепится в него, как рассвирепевшая кошка. — Может быть, вас следует отправить в сумасшедший дом. Но запомните, меня не так-то легко обвести вокруг пальца. Если вы причастны к этим извращенным убийствам и что-то скрываете от меня, то я буду преследовать вас, как свора собак, и, честное слово, не остановлюсь, пока не загоню.
Вспыхнув, она мягко кивнула и пробормотала что-то невразумительное.
— Что вы сказали? — спросил он.
— …Ибо не ведают, что творят, — таинственно закончила она, открыла дверь и вышла.
Он стоял как вкопанный и тяжело дышал; от взрыва эмоций у него кружилась голова, сердце бешено билось. Он повернулся, посмотрел на адское свечение уличного фонаря и почувствовал страстное, похороненное в поколениях семейной трезвости желание сделать глоток виски, чтобы залить находившиеся на грани возгорания нервы.
Фонари Гроувса и Прингла были до краев наполнены парафином. Они уже обшарили стены домов на углу Белгрейв-кресит — тщетно — и теперь осматривали северный фасад церкви Святой Троицы. Была почти полночь, очень темно, и воздух ощетинился всеми предвестниками карающей бури.
Вскоре Прингл нашел послание — два ряда аккуратно нацарапанных букв на стене из тесаного камня под ангелами на витражах.
М U I T N E C O N N I
R O T U C E S R E P
— Вероятно, это оно, сэр, — сообщил он, — но я не узнаю языка.
— Это латынь, — авторитетно сказал Гроувс.
Прингл с сомнением посмотрел на слова, мерцающие в луже света.
— И как их перевести?
— Не знаю. Это не для простого инспектора. — Гроувс опустил фонарь и переписал послание в блокнот.
— Как вы думаете, что все это значит, сэр?
— Да все, что угодно. Может, она сама нацарапала их пару дней назад с намерением ввести нас в заблуждение.
— Не думаю, сэр, — сказал Прингл, прилаживая свой фонарь. — Не могу утверждать с уверенностью, но мне кажется, буквы уже были здесь, когда мы нашли тело профессора Смитона.
— Вы их видели?
— Я думал, они имеют какое-то отношение к церкви, сэр. И кроме того, в них нет никакого смысла.
— Да, — подводя итог, засопел Гроувс. — Это латынь. — Он посмотрел на Белгрейв-кресит, откуда на них, как стая саранчи, надвигалась поднятая ветром листва. — Нам нужно это перевести.
— Священник?
— Я не хочу привлекать Церковь.
— Профессор Уитти, сэр? Он живет на площади Линдох, недалеко отсюда.
— А он что, говорит на латыни?
— После исследования тела Эйнсли он пожелал мне спокойной ночи на латыни, сэр. Всех этих медиков учат латыни.
Какое-то время Гроувс снова играл заманчивой мыслью, что Уитти каким-то образом замешан в этом деле, но быстро одумался. Он взглянул вверх на сверкающие дождевые тучи и от греха подальше спрятал блокнот.
— Ну что ж, посмотрим; может, он нам наконец пригодится, — сказал он, поднимая фонарь с земли.
Через несколько минут в кабинете своего красивого особняка профессор Уитти, которого вытащили из теплой постели из-под бока терпеливой жены, в шелковом халате, со взъерошенными волосами зажигал лампу над бюро с убирающейся крышкой и садился в кресло, чтобы подробно изучить послание.
— Это латынь, — сказал ему Гроувс, так как, судя по всему, у профессора возникли сложности с расшифровкой. — Что-то библейское, я думаю.
Уитти покосился на него, покрутил страницу и, кажется, понял.
— Это латынь. Несомненно. — Гроувс засопел. — Перевернутая латынь.
Гроувс моргнул.
— Вот как?
Уитти взял карандаш и переписал послание задом наперед.
— Innocentium persecutor, — сказал он и протянул блокнот. — Гонитель невинных.
У Гроувса ком встал в горле.
— Написано наоборот? — прошептал он.
— Шарада, — предположил Уитти. — Игра. Сатанисты иногда пользуются этим.
Гроувс задрожал. «Гонитель невинных». Он вспомнил Эвелину — ее хрупкость, вид агнца, которого ведут на заклание, последние слова, — и на какое-то мгновение ему показалось, что обвиняемый — он сам. Вспомнил ее злобные взгляды, которые она расходовала очень экономно, как драгоценное оружие, и не мог решить, провоцировала ли она его или соблазняла, а может быть, и то и другое. Затем, отбросив эти мысли, он почувствовал себя явно не в своей тарелке в кабинете ученого мужа и испытал настоятельную потребность в свежем воздухе.
— Несомненно, пользуются. — Он наклонился, быстро взял блокнот и спрятал его в карман. Затем кивнул Принглу: — Пойдемте, дружище, у нас много работы.
Уитти встал и проводил их до дверей.
— Могу я спросить, где вы нашли послание?
— Почему вы спрашиваете?
— Его местонахождение может иметь значение.
Гроувс почувствовал раздражение.
