– Матушка, позволь: я свой подложу, а твоим укрою.
Мать покорно приняла заботу сына, спряталась с головой под плащ и зашлась в беззвучных рыданиях.
Упрямый Гвоздик, вероятно, до самого утра не оставил бы попыток проникнуть сквозь запреты, но хозяин молча, единым знаком приказал – и вот уже Гвоздик сел поближе к плачущей женщине, младшей хозяйке, чтобы она понимала и чувствовала: он рядом, никому в обиду не даст, так что может больше не бояться и не плакать. Ну… и хозяин… поможет ему, чем сможет, если что. А обе кобылы, Черника и Рыжик, смирно стояли поодаль и осторожно пофыркивали: никто из хозяев не соизволил ни обтереть их после безумной скачки, ни седла снять… Ну, ладно, коли так, дело военное…
Докари Та Микол стоял у стены угрюм и спокоен: все, что должно было случиться – уже случилось, согласно велению судьбы и воле богов. Матушка невредима и надежно укрыта от ночного холода, Гвоздику все эти напасти магические – словно градинки по булыжнику, отскакивают безо всякого вреда, а он… он тоже в полном порядке. Главное – удержаться, не расползтись, не расклеиться, подобно медузе на берегу. В детстве он много перевидел зыбких этих медуз, это еще когда у него было ни родителей, ни наставника Снега… Снег ни при каких обстоятельствах не одобрил бы слякоти на ресницах воина. Заклятия богини, если верить свиткам и обычаям, простоят до рассвета, но и после того, как они растают, нет никакого смысла идти вглубь… на ту поляну… Незачем туда идти, вне зависимости от наличия или отсутствия следов. Или лучше так: матушка с Гвоздиком здесь его подождут, а он сходит и все же посмотрит. Главное – правильно дышать, как учил Снег, – и не позволять чувствам возобладать над разумом воина и рыцаря! Нельзя давать волю чувствам! Ну… нельзя же…
Рыцарь Докари Та Микол ждал рассвета, молча, гордо и недвижно, вглядываясь в тусклое мерцание стены, которое, время от времени, почему-то расплывалось в его глазах…
Но если бы вдруг он обернулся – то увидел бы еще одно странное свечение… или сияние… или зарево… там, на болотах, в нескольких долгих локтях отсюда… Свечение, которое не гроза, и не рассвет, и не заклинания.
– Джога! Ты видел!? Смотри, смотри!!!
– Ты бредишь, повелитель, нету там ничего, рассвет совсем в другой стороне – вон вершочек на окоеме наметился! Это вода на тебя так влияет, второй день только почти ее и пьешь.
– Цыц. Идем вон туда! Чует мое сердце: надо поспешить!
Самым-самым краешком обычного и магического зрения Хвак увидел свет, плывущий над жиденьким перелеском, совсем рядом, между болот, Хвак там раньше хаживал и не раз…
Словно вихрем выдуло из головы и сердца все прочие чувства и мысли: забыты были и голод, и омерзение от раздавленных в подземелье нафов, и даже Снег, о котором он непрестанно думал все это время, весь вечер и половину ночи, да, да, да! Все забыто, кроме свечения… сияния… того самого! Туда, бегом.
Хвак вполне способен был бежать и быстрее, если по ровной дороге, но местность уж больно гнусная: коряги, да кусты, да мелкие омуточки болотные – утонуть не утонешь, а споткнуться или сапоги в них потерять – запросто! Но пусть и так, а сердце, душа, ум, сущность – все подсказывают в единый крик: скорее!
И Хвак бежал, проламываясь сквозь кустарник, перепрыгивая через лужи и кочки, вряд ли какой из церапторов мог бы угнаться за ним, повторяя такие прыжки, но Хваку в этот раз было не до восхищения самим собою, он боялся опоздать… А ладонь-то пощипывает, а палец-то как жжет! Это оно… перышко зернышко… Это оно!
Хвак успел вовремя – некое внутреннее чутье, совсем не похожее ни на сердце, ни на разум, ни на внезапно примолкшего Джогу, подсказывало: успел! Вот оно, висит и светится, прямо над гладью черного омута. Сейчас оно застыло, словно выбирает, где опуститься… И опустится, и даст росток… Это ничего, что посреди болотной хляби, это он преодолеет… Вот дрогнуло, словно от дуновения неведомого ветерка и опять медленно-медленно движется сияние над ночною землей… Предрассветные сумерки, уже не ночь, но еще не утро…
Хвак словно зачарованный шел по берегу болота, чтобы не упустить взглядом, чтобы не спугнуть, чтобы спрямить поперек, когда миг настанет…
– Эй, детинушка! Ты чего это в ночи колобродишь, мирную болотную нечисть распугиваешь? Не стыдно?
Хвак с досадой отвел глаза от свечения и уперся ими в нежданную преграду. Перед ним стоял человек, ратник, черную рубашку которого Хвак видел так же ясно, как и в солнечный день, ибо он давно уже научился видеть, с помощью волшебства, и в сумерках и в полной тьме. Здоровенный ратник, почти с Хвака ростом, широкоплечий, рукастый, черная бородища по грудь. А сзади, за спиною, меч с отсверками… непростой меч…
– ПОВЕЛИТЕЛЬ!!! БЕГИ-И-И!!!
Хвак рыскнул глазами по сторонам – нет больше никого, а этот воин совсем не похож на богов, ни аурой, ни видом, вот на разбойника – очень похож, разбойников Хвак повидал на своем веку.
– Чего?
– Того, что ты забрался в те места, где тебя никто не ждал. Видишь ли, чурбан, болотные испарения и без того довольно мучительны для обоняния, и нет никакой нужды в том, чтобы подбавлять к этому смраду вонь от чужих нестиранных портков и портянок. Пшел вон отсюда, не мешай мне прикасаться к Вечности. Или подожди поодаль, если хочешь, я тебя потом зарублю… если успею…
– Чего-чего? – Хвак слегка ошалел от наглости этого незнакомца, он шагнул и с ходу ударил кулаком правой руки куда-то в лицо… Обычно такого удара хватало, чтобы в лепешку прикончить матерого цуцыря, но тут вдруг… иначе вышло. Кулак словно бы коротко взвизгнул от неожиданной боли, а незнакомец пролетел по воздуху локтей пять и кувыркнулся в болото.
– Ого! Да ты, деревенщина неумытая, не так уж прост! – Бородатый вынырнул из липкой грязи, она тотчас слезла с него, не оставляя следов, отплюнулся грязью же… Только что ему было по грудь, но вот он уже стоит на пузырящейся болотной поверхности, а она отвердела, вместе с хрупкими пузырями, держит его прочно. Жарко стало вокруг.
– Так… Угу, висит пока, не снижается… Стало быть, у меня есть немножко времени, чтобы ответить тебе ударом на удар, и, ты уж извини, кабанок, я этим обстоятельством сполна воспользуюсь… Как, говоришь, тебя звать-величать?
– Хвак. А тебя?
Бородатый вместо ответа прыгнул вперед, Хвак стукнул – и оба охнули, пошатнувшись, ибо ударили одновременно, причем оба попали в цель. Началась кулачная драка, но совсем не та, к которым Хвак успел привыкнуть за долгие годы странствий среди добрых людей, совсем не столь короткая и веселая… Первые «коленца» завязавшегося кулачного боя Хваку показались нетрудными: надо просто посильнее попасть – и кончено дело! Но его противник с каждым мгновением, с каждым полученным ударом становился все крепче, ответные выпады его были все жестче, чувствительнее…
В левом глазу словно бы кипящий котел взорвался, Хвак отлетел, упав на спину, и даже охнул от нешуточной боли. Однако, падение на дымящуюся корку высохшего болота обернулось для него неожиданной помощью: оттуда, из потрескавшейся земли, в него хлынула свежая сила, да такая буйная, что Хвак подскочил единым ловким движением, словно гхор или белка, и вновь оказался на ногах.
– Ну, всё, черный! Всё теперь, сам будешь виноват! Сейчас я из тя бороденку-то с корнем выдерну! – Хвак метнулся к своему противнику, но тот погасил его прыжок целым градом резких, очень чувствительных ударов рук и ног, а сам отпятился в сторону. Пересохшее болото хрустело под его щегольскими сапогами нафьей кожи, но прочно держало на поверхности обоих дерущихся: его, и Хвака.
– Чудеса в решете! Не повалить! Кому из богов, любопытно бы знать, пришла на ум подобная придурь – выпестовать это толстопузое и толстозадое чудище? Ларро, что ли? А, жирный, я угадал? Или Умане той же самой? Впрочем, отныне и вовеки сие не важно. Слышь, рыло, тебе выпала великая милость и удача: развалиться поперек надвое, сиречь, погибнуть от моего Брызги. Это тебе в награду за честный бой и доставленное удовольствие.
Странный и зловещий бородач завел руки за спину и одним отточенным движением высвободил из ножен легкий двуручный меч. Словно бы колеблясь в выборе удобного положения, перекинул его из правой
