день до формального собеседования случилось то, что я, со свойственной мне возвышенностью, назвал бы промыслом Неба, а Алла не иначе как гадством.
В ночном клубе, куда они на радостях заглянули со своим молодым другом, Алла честно пила только пиво. Оставив юношу в бильярдной, она пошла пописать. И там, в предбаннике туалета, ее ждала пренеприятнейшая встреча с одним из бывших коллег, с которым в свое время у нее произошла особенно безобразная сцена. То, что она назвала его при этом педиком писюнявым, ему было по барабану, но она выплеснула на его новый, трепетно купленный в самом настоящем бутике, а не на каком-нибудь засявканном вьетнамском рынке, пиджак за четыреста у.е. целую плошку кетчупа, сделав его пригодным разве что для походов в ближайший пункт приема стеклотары. Столкнувшись нос к носу, оба на мгновение оцепенели и скорее всего так и разошлись бы, не пообщавшись, но Алла сделала то, чего в подобных обстоятельствах делать никак не следовало, — она открыла рот. Меня она потом уверяла, что хотела только ласково с ним заговорить и даже извиниться за давешнее, как бы знаменуя этим начало новой жизни. Однако менеджер, сам до краев накачанный текилой, решил, что сейчас услышит ее дикий визг, которым она славилась не менее, чем своим хуком; воспоминания об испорченном костюме воспламенили его кровь, и он со всей силы дал ей в глаз. Алла молча съехала на пол, а менеджер, испугавшись содеянного, быстро покинул клуб.
Придя в себя, она тут же подскочила к зеркалу, но, как ни удивительно, следствием удара было только небольшое покраснение. Обрадовавшись этому, она еще некоторое время веселилась, а потом настояла, чтобы благодетель отправил ее на такси домой, так как ей, как хорошей девочке, нужно было выспаться к собеседованию. Утром глаз у нее не открылся и прикосновение к чему-то вздувшемуся, что было на его месте, вызвало у нее приступ жесточайшей мигрени. Она подошла к зеркалу и вторым глазом увидела огромный синяк, расползшийся чуть ли не на пол-лица. Вместо глаза была маленькая щелочка между лилово-черными слипшимися веками. И все это отчаянно болело. В каком-то столбняке она тщательно оделась, причесалась и поехала на собеседование. Секьюрити на вахте с особым вниманием проверили ее паспорт и даже позвонили по телефону с целью уточнить — ее ли в действительности ждут? Получив утвердительный ответ, они пропустили ее и долго смотрели вслед. Секретарша не удержалась и спросила: «Девушка, с вами все в порядке?» Тем не менее она впустила ее в кабинет. Там ее ждал человек, и как только она вошла, он машинально указал ей на стул. Она так и не услышала его голоса, потому что он только молча смотрел на нее, изумленно открыв рот. Алла сидела на стуле и тоже молчала. Потом она озабоченно встрепенулась и деловито спросила: «Ну, я пойду?» Человек молча кивнул. Алла встала и ушла. Вечером того же дня она послала своего молодого друга к такой-то матери…
Ее звонок мне был продиктован полным отсутствием денег и бременем долгов, которые выводили ее из состояния душевного равновесия. Она просила в долг двести долларов, и у меня как раз была такая сумма, но вдруг меня осенила великолепная идея еще раз воспользоваться ее беспомощным состоянием. Голосом негодяя я заявил, что дам ей двести баксов, если она сдаст мне за них квартиру на три месяца. Это предложение привело Аллу в сильнейшее негодование, и мне пришлось выслушать целый поток жалоб на маму, с которой невозможно жить, на скрягу-сестру, на каких-то совершенно незнакомых мне людей, якобы стремящихся использовать ее, и на сволочей-мужиков особенно. Я, однако, был тверд. Когда она наконец устала и замолчала, я потребовал, чтобы квартира была убрана. Поворчав еще немного, она согласилась. Так я переехал на «Каширскую».
Жить там, по нашей договоренности, мне остается еще месяца полтора, но я надеюсь, что, если посулю ей денег, она оставит меня еще на три месяца. Если, конечно, ее не доконала окончательно Изабелла Юрьевна. Несколько раз Алла приезжала по-дружески попиздить с чайком и тортиком и ревниво оглядывала свое жилище, видимо, ожидая увидеть развешанные повсюду бюстгальтеры и усеявшие пол презервативы. Но я даже пустые бутылки аккуратно отношу к мусоропроводу. Женщины пользуются моим гостеприимством не часто, я, во всяком случае, старательно избегаю затянувшихся отношений с появляющимися откуда ни возьмись зубными щетками, домашними туфлями и сохнущим в ванной бельем. Вот и Вера, голова которой покоится на моем плече, а рука — в руке, появится там, я надеюсь, один раз, не более. А впрочем, посмотрим.
Как пойдет, как пойдет…
Что-то я хотел у нее спросить…
— Вера, а у тебя дети есть?
— Я же тебе вчера рассказывала, — обиженно говорит Вера («Вот, еб твою мать, опять все забыл!»). — Ты у меня уже вчера спрашивал… У меня сын учится в десятом классе.
— Ах да, да!..
— Умный мальчик. Целыми днями сидит за компьютером. За уши не оттащишь. Скоро заканчивает школу. Надо будет нанимать репетиторов…
Вера вздыхает.
— Да, большие дети — большие проблемы, — цинично вздыхаю я вслед.
— А у тебя дети есть?
— Нет, слава Богу.
А сам думаю: «А может, и есть где-нибудь».
Может, потрахался когда-то в угаре с юной поклонницей, даже не понимая толком, с кем и зачем, а она оказалась студенткой библиотечного института, воспитанной на письмах Писемского к Вяземскому, залетела и потом родила у себя в Твери мальчика, но гордо не сообщила мне об этом, решив растить его сама со старухой мамой и мечтая, как однажды приведет его ко мне шестнадцатилетним красавцем и будет смотреть, как я обниму его, заплакав скупыми мужским слезами…
Ох-ох-ох…
Интересно, о чем я еще спрашивал вчера Веру? Спрашивал ли я, например, где она работает? Интересно было бы узнать, но вдруг я уже спрашивал? Совсем тогда обидится.
— Вера, я забыл, а ты чем занимаешься?
— А ты и не спрашивал. Я преподаю бисероплетение.
— Что?!
— Бисероплетение. Ну, знаешь, сейчас модно иметь дома такие плетеные коврики, салфеточки, абажуры на лампах. Некоторые носят плетеные украшения.
— Круто… И что — за это хорошо платят?
— Ну как сказать… Если клиентов много, получаешь долларов двести в месяц. Сейчас, правда, мало.
— И кто же учится бисероплетению?
— Девушки и женщины, иногда приходят и пожилые.
— А!
Бисероплетение! Что за хуйня?! Что вообще происходит? Надо срочно выпить. Догнаться коньяком.
Коньяк, полцарства за коньяк! О небо!
Надо будет остановиться у магазина.
Когда начинаешь пить с утра, главное — не останавливаться, пить до полной отключки. Не понижая градуса, не уменьшая дозы. Не растягивая пауз. Лучше перепить, чем недопить. Рюмка за рюмкой. Если остановиться, прервать процесс, весь день пойдет насмарку. Тело обмякает, душа просит покоя, клонит в сон. Кончается запал. Засыпаешь с облегчением, а ночью просыпаешься с дикой головной болью, чувствуя себя как раздавленная лягушка, так, словно сотня маленьких Майклов Флэтли всю ночь танцевала на тебе джигу. И чуть живая, скукоженная от озноба душа корчится в бездонном колодце похмельной тоски.
— Вера, ты коньяк пьешь?
— Иногда пью. Но на сегодня, я думаю, мне хватит.
Она тихо смеется.
— А я выпью.
— Пей, конечно.
Проезжаем центр.
Повсюду стада мокрых машин, бредут исхлестанные дождем пешеходы, в усыпанном каплями окне рябят фонари, вывески рекламы…
